Дискотека 80-ых

Очевидный тренд моды выпускного вечера – гипюр. Продуманная система кружев, фасон «принцесс» с затянутой «в рюмочку» талией  и пышной юбкой, сзади – бант. Очередной раз Россия отплясала  на школьных балах, и еще вчера города родины полнились девочками в ослепительно-белом, нежно-голубом, девочками в мятно-зеленом, бледно-сиреневом и оттенка сухого песка. Мальчики тоже могут себе позволить, знаете ли: сын приятельницы пошел на выпускной в килте и почти с валторной, кто-то натягивает берцы, вышиванки и джинсы с несимметрично прорезанными дырами, а иные предпочитает черный. Черная рубашка, черное всё. И раз-два-три, раз-два-три.

Мария: 1992 год, Москва. Что-то тогда уже был голодомор, пустые магазины и даже зубную пасту куда-то дели. Но нашему классу, можно сказать, повезло, потому что папашка одной из девочек заведовал секцией в ГУМе, и у него по старым временам остались какие-то нужные связи. Столы накрывали исключительно силами этой семьи, прямо в школьном вестибюле, а туалет для девочек на втором этаже превратился в бар. Очень смешно, пресловутый спирт ройяль смешивали с не менее одиозным ликером, как его, Амаретто? Страшная гадость.

Неправильно думать, что выпускной вечер – это надеть кружевное платье, костюм в полоску, кеды, туфли на каблуках-стилетах и где-то шляться всю ночь, пиджак накинут классически на девичьи плечи, липы уже отцвели, а вот каштаны как раз набирают. К выпускному вечеру начинают готовится загодя. В сентябре.

Я, конечно, была пионером. Быть пионером мне нравилось прежде всего из-за пионерской формы: коричневое платье за четыре года ежедневной носки опостылело, карманы черного фартука, набитые школьными записочками и сломанными карандашами, трещали по швам, а белый фартук был ничего, но его полагалось надевать только по праздникам. Пионерская же форма состояла из сизой юбки с прекрасными складками, застроченными до середины бедра, белой рубашки и дивного ремня под кожу. Ну и галстука, куда без него. Но главное, конечно, это был ремень, который можно было затянуть сколь угодно туго, свести талию в условную рюмочку, хоть на время стать красавицей, пусть даже маршируя с отмашкой или неистово стуча в барабан.

Чтобы стать богатым, самое лучшее – выдумать новую религию. Вот старик Лафайет Рональд Хаббард выдумал, и всю жизнь горя не знал. Может, конечно, и знал, но точно не финансового. Его великолепное учение с труднопроизносимым названием саентология (дианетика) бодро зашагало по планете, превращая своих адептов в улыбчивых, лживых недоумков, а это выгодно для руководствующих субъектов. Во многих странах все это дело вне закона, в России – в части здравоохранения; на протяжении последних лет скандально закрывались саентологические церкви и обедневшие прихожане пытались отсудить пожертвованное имущество по суду.

И вот в Самаре прекрасным морозным утречком 11 января торжественно открылся новый, с иголочки, центр «Дианетика». На главной улице расстелили красные ковровые дорожки и прямо тут, на фоне новогодних построений в виде светящихся арок и волшебных карет, состоялась бравурная церемония и всех желающих пригласили купить, для начала, книг. Для начала – книг, а для всего основного – стать просвещенным саентологом и поработить мир. Офис арендовали на третьем этаже, украсив окно табличкой «курс совершенствования личности», и посадив внутри молодого человека общего типа. Над его головой висит поясной портрет Л. Рона Хаббарда, отца всех саентологов на Руси и помимо.

Захожу и оказываюсь не первой у стола организаторов. Успела сформироваться небольшая очередь: стоит пожилая женщина в добротном пальто из драпа. Рядом с ней хорошенький старичок, совершенно лысый, но с роскошными седыми усами. Женщина копошится в старомодной сумке, похожей на большой кошелек. Копошиться перестает. Рассматривает мотивационные постеры про совершенство личности и новые модели человека. «А что же, — вдруг спрашивает главного саентолога тут, — пива у вас нет?» «И не будет», — бесстрастно отвечает главный тут. «Папа, — обращается женщина к старичку, — я же тебе говорила! тут пива нет! это вообще очень странное место». Завершив неожиданный диалог, уходят. Металлическая застежка сумки кляцает кровожадно. Молодой человек предлагает мне присесть и рассказать немного о себе. С удовольствием сажусь. Иногда мне очень нравится вспоминать, как я долгих два месяца провела в тяжелом саентологическом бреду.

Как все получилось: в 1999 году я устроилась на работу. Компания «Авантаж», известный в Самаре продавец строительных и отделочных материалов, искала себе PR-менеджера. Будучи матерью одного маленького ребенка и одного совсем грудного, я страшно нуждалась в работе (крайняя степень нищеты, дефолт, надо платить за аренду квартиры и иногда есть), и предпочитала какое-то время не обращать на некоторую своеобразную организацию труда.

Например, на собеседовании по поводу трудоустройства мне предложили ответить пунктов на триста специальной анкеты. Вопросы удивляли: «Сколько книг в вашей домашней библиотеке?», «Предпочитаете ли вы белый хлеб ржаному?», «Что вы делали пять лет назад, но не делаете теперь?», «Если выбирать из шара, треугольника и свиного фарша, на чем вы остановитесь?» и так далее. Собеседование проводил мужчина в возрасте; он представился машинистом. «Вообразите, — сказал он, — на мне фуражку машиниста и бездумно следуйте за мной».

Каждое утро начиналось с продолжительного совещания. Оно называлось: «позиция один». Темы поднимались самые разные, но все они обязательно касались либо величия Л. Рона Хаббарда, либо морального облика сотрудников.

Классная руководительница стирает с доски квадратный многочлен и говорит пронзительно: «Товарищи родители, времени мало, тем более что вы сами хотели обсудить еще и выпускной».

Мужчина при шейном платке, негромко: «Кто это хотел обсудить, вот мне интересно».

Женщина в сапогах выше колен достает блокнот и записывает: «Обсудить выпускной».

Женщина в мохеровом берете, напевно: «А можем мы немедленно начать обсуждение? У меня столько вопросов накопилось, столько вопросов».

В дверь просовывает голову завуч по внеклассной работе: «Родители, чьи дети решили сдавать нормы ГТО, подойдите ко мне после собрания».

Председатель родительского комитета, пылая щеками: «Кто не сдал деньги за октябрь, имейте в виду и совесть. Мы и так на плохом счету».

— У меня такое отношение. Если ты, сучий потрох, даешь мне денег, то разевай хлебальник. Не даешь – пошел вон. Да и то.

— Вот нам на одной работе, — сказала я, — начальник выдал по пятьсот долларов на костюм. С юбкой. Он сказал: вы мне в своих портках надоели.

— Маловато, — отозвалась подруга, — по пятьсот-то.

— Тогда тоже был неплохой курс. Для доллара.

— Ну, не знаю. Мог бы и тысячу. Типичное жлобство – пятьсот баксов на костюм. С другой стороны,

За свою жизнь я трижды более-менее становилась свидетельницей и в чем-то даже жертвой пожаров.

Средний по счету пожар я перенесла на работе.
Это была нечеловеческая работа в тяжком сайентологическом бреду.
Я никогда бы не согласилась на такую, если бы не обстоятельства: крайняя степень нищеты, дефолт, мелкий ребенок возрастом шесть месяцев, надо платить за аренду квартиры и иногда есть.

Устроилась в рекламный отдел некоторой торговой компании.
Компания торговала строительными материалами, но без видимых достижений.
Во многом это было обусловлено своеобразной организацией труда. Например, каждое утро начиналось с продолжительного совещания.
Оно называлось: «позиция один».
Темы поднимались самые разные, но все они обязательно касались либо величия Л. Рона Хаббарда, отца всех сайентологов на Руси и помимо, либо морального облика сотрудников.

Например, одна девочка, менеджер торгового зала, воровала. Таскала одиночные рулоны обоев, банки с морилкой для дерева и итальянскую плитку поштучно, настоящая эстетка.
Ну, воровала и воровала, об этом узнали, осудили ее по всем правилам любимой религии и перевели в отдел кадров.
Там она успешно продолжила любимое занятие, обшаривая сумочки соседок по кабинету.
Соседки были недовольны, просили принять меры.
Меры были приняты самые радикальные, и с понедельника эстетка получила новую, хорошую должность в отделе рекламы.

Если пройтись любой самарской улицей в старом городе – там, где деревянные дома, глубокие дворы, сараи общего пользования, злые собаки, кривые заборы, а в палисадниках – мальвы и золотые шары, то на одного русского местного жителя встретишь двух-трех, например, взрослых узбеков и трех-четырех маленьких узбечат. Здесь женщины в национальных пестрых платьях и шароварах терпеливо таскают из колонки воду, потому что затеяна стирка, а стирка затеивается ежедневно. Пластмассовая стиральная «фея» бултыхает детское белье туда-сюда, а полоскать надо вручную, и отжимать. Чужая речь порциями выплескивается вместе с мыльной водой из узковатых подворотен, вода собирается лужицами, на туго натянутых веревках разноцветными облаками взлетают наволочки и простыни. Мужчины в день отдыха могут суетиться у казана, где в кипящем масле лук, баранина, морковь и рис объединяются в плов. В священный месяц рамадан готовят и едят после захода солнца. Это соблюдающие, конечно, но соблюдают не все.

Айзиля говорит, что ислам разрешает странникам некоторые вольности, это ей рассказал муж. Когда еще жил с ней, в прошлом году. Сейчас он тоже не соблюдает поста, хотя странником его давно не назовешь. Если он куда и странствует, то на муниципальном автобусе с транспортной картой. Научили его пользоваться транспортной картой, новая жена научила. Муж оставил Айзилю ради квартирной хозяйки, и, в сущности, жизнь Айзили мало чем изменилась, разве что теперь в полуподвальных полутора комнатах живет она, дети (два мальчика, две девочки, диапазон от 2 до 9 лет), свекровь и свекровина сестра, а муж переселился выше. Топает со своей новой женой над Айзилевой головой, с девяти вечера и туда дальше. Что они делают? Танцуют джигу?

Айзиля смотрит из своего полуподвального окна наружу. Ей видны ноги проходящих мимо – открытые сандалии по летнему времени, цветастые подолы юбок, дырки на хипстерских джинсах. Педикюр, отсутствие педикюра. Айзиля шевелит пальцами правой ноги в резиновом тапке. Напротив сидит ее сестра и тоже шевелит. Сестру зовут Айсель. Она спускает с плеча простую майку и подает грудь маленькой смуглой девочке. Девочку назвали по-европейски – Анна, за что Айсель прокляла бабушка, так передали с родины.

Прокляла, да.

В старших классах среди знаменитых девочек моей школы было принято иметь анкету. Анкетой называлась общая тетрадь, где на листах вверху писались вопросы общего типа, начиная с фамилии-имени и заканчивая черт-те чем. Любимый артист, любимый фильм, любимое имя мальчика, твоя тайна, твое хобби, кто тебе больше нравится – Онегин или Чацкий, Штирлиц или Глеб Жеглов. Лучшие владелицы анкет доводили количество вопросов чуть не до ста, чуть не до ста пятидесяти; здесь нужно было покрутиться. На вопрос «каким человеком вы видите себя через пять лет» я неизменно отвечала «совершенно независимым», и подчеркивала эти оба слова кудрявой линией, что позволяло мне слыть вольнодумцем с фантазией.