Спор славян

[marss2]

Оригинал взят у buyaner в Спор славян

Уже давно между собою
Враждуют эти племена;
Не раз клонилась под грозою
То их, то наша сторона.
Кто устоит в неравном споре:
Кичливый лях, иль верный росс?
Славянские ль ручьи сольются в русском море?
Оно ль иссякнет? вот вопрос.
А.С.Пушкин, «Клеветникам России»

          Путешествие поездом – вещь медитативная. Будучи вырван из потока рутинных дел, человек получает редкую возможность додумать недодуманное, обдумать увиденное, записать то, до чего в обычной суете не доходят руки. А проползающие за окном пейзажи восточной Польши (она же Мазовше, она же Северо-Западный Край) настраивают на самый, что ни на есть, элегический лад – в духе Pożegnania ojczyzny (проще говоря, полонеза Огинского).
О Польше трудно рассуждать без гнева и пристрастия – впрочем, как и о России. Но разница, тем не менее, колоссальная: как ни странно, в русской истории мало табу, тогда как польская преимущественно из них и состоит. Польскому историку можно только посочувствовать – любая попытка трезвой оценки исторических реалий неизбежно наткнётся на агрессивно-болезненное противодействие. Когда лет двадцать или двадцать пять назад была переведена на польский язык книга Нормана Дэвиса God’s Playground. A History of Poland (в польском варианте Boże igrzysko, дословно – «Божье игралище»), содержащая вполне комплиментарное, но при этом умеренно критичное изложение истории Речи Посполитой, польское общество ответило взрывом негодования. При этом в высшей степени характерно, что обстрел вёлся с разных сторон; было бы ошибкой считать поляков стаей единомышленников – скорее уж стоит сравнить их с монашеским орденом, инкорпорировавшим пару-тройку еретических сект.
 

        Как и следовало ожидать, самую болезненную реакцию вызвало довольно реалистичное описание того шизофренического периода, который романтическая польская историография окрестила «золотой вольницей» (Złota wolność).
Помимо констатации общеизвестного, но старательно ретушируемого факта, что Речь Посполита была «раем для шляхты, чистилищем для мещан и адом для крестьян», Дэвис живописует нравы шляхты и специфику достославной шляхетской демократии, вольно или невольно задевая патриотического польского читателя за больные места. Какого рода подробности способны вызвать у последнего особо мучительный выброс желчи, можно лишь догадываться, но не думаю, что сильно ошибусь, предположив, что Дэвис не снискал расположения польских читателей, разобрав несколько колоритных примеров из перечня законодательно закреплённых прав шляхты XVI века, в том числе liberum veto, права на заговор (konfederacja и, особенно, rokosz) и, особенно, права на словесный понос (liberum defaecandi).
Первое означало, что самый захудалый шляхтич мог заблокировать выборы короля на сейме, заявив Nie pozwalam!, второе позволяло ему сколотить группу заговорщиков с целью защиты сословных привилегий от посягательств короля, а смысл третьего был прямой противоположностью законов об оскорблении величества, присутствовавших, в той или иной форме, в законодательствах всех прочих европейских монархий.
           Думаю, приведённых примеров, вкупе с самим принципом выборной монархии, достаточно, чтобы предположить, что Речь Посполита была костью в горле не только для России, с которой её связывал (да, именно связывал!) давний территориальный конфликт, но и для всей абсолютистской Европы.
Поэтому раздел её был если и не предопределён (я вообще не признаю категории предопределённости в истории), то вполне логичен.
Столь же логична была поддержка польского освободительного движения середины XIX века со стороны Франции. Впрочем, то была мнимая логика; французы повелись на демократическую риторику, плохо понимая, что польская революционность не имела в сущности ничего общего с французской, будучи чисто аристократическим предприятием.
           И вот здесь мы подходим к весьма важному пункту. Идея не моя, я почерпнул её давно и не помню, от кого (а жаль). Суть в том, что сословие, сыгравшее ключевую роль в кристаллизации нации, определяет её физиономию.
В процентном отношении оно может быть ничтожным меньшинством (хотя чаще – меньшинством, но не ничтожным), однако вклад его в формирование ключевых для данной нации институций с абсолютной и относительной численностью не коррелирует.
Существенно ещё и то, что не принадлежащие к ведущему сословию сооточественники так или иначе ориентируются на создаваемые им ценности, мнения, вкусы и т. д.
С этой точки зрения, современные французы – буржуа par excellence; французская аристократия, когда-то формировавшая «ценности, мнения, вкусы и т. д.» для всей Европы, оказалась не у дел в собственной стране и практически обуржуазилась. То же, mutatis mutandis, приложимо едва ли не ко всем народам современного Запада, но за одним важным исключением (не так давно их было два, но сейчас не об этом).
            Это исключение – Польша.
Нигде более вы не встретите таких реликтов средневекового аристократизма – причём не окаменевших, как свойственно реликтам, а сохранивших, несмотря на утрату пресловутой «экономической базы» жизнеспособность и творческое начало.
Отчасти здесь играет роль культурная инерция, но ею одной всего не объяснишь.
Значительно важнее психологическая матрица, заставляющая любого поляка, независимо от происхождения, воспринимать шляхетские ценности как свои и оценивать исторические события с шляхетской точки зрения.
Вчуже эта точка зрения и этот психологический склад зачастую производят, мягко говоря, не самое выгодное впечатление, но не стоит торопиться с выводами. Наряду с несомненными уродствами «Złotej wolności» этот тип породил рафинированную культуру, по утончённости и эмоциональной наполненности не знающую себе равных в Европе.
Ещё важнее, что именно шляхетская психология – ключ к пониманию неповторимой польской жертвенности.
Ни одна другая страна не породила ничего подобного декларации Софьи Коссак-Щуцкой и Варшавского восстания. Если попытаться выразить в двух словах польский национальный идеал, это достоинство и самопожертвование в безнадёжном положении. Зачастую это подвиг одиночки, как Януш Корчак, но столь же национальны безымянные герои Варшавского восстания и польские монахини, спасавшие во время Войны еврейских детей. Крестьяне Едвабны, сделавшие за немцев грязную работу и поживившиеся еврейским имуществом, – не национальны.
            Россия, в известном смысле, – антипод Польши.
В последнее время это обстоятельство, всегда остро переживавшееся поляками, но редко осознававшееся русскими, стало – в силу известных событий – фактом русского общественного сознания.
При этом, как правило, упускается из внимания, что антиподы составляют систему, пребывающую в некоем динамическом равновесии, тогда как умеренная симпатия ни к чему не обязывает.
При ближайшем рассмотрении антиподов зачастую выясняется, что каждый из них сам представляет собою систему, содержащую миниатюрную копию визави в качестве регулирующего элемента.
Иными словами, оппозиция выражается не в виде формулы + : -, а скорее как +/(-) : -/(+), где (-) и (+) соответственно обозначают подсистемы внутри системы с противоположным знаком.
          Если Польша, по своей органической сути, страна аристократическая, то Россия – страна органически плебейская.
Именно органически, потому как это её свойство не возникло в результате катастрофы без малого столетней давности, а было заложено в момент формирования. Земский собор 1613 года по сути своей противоположен польским сеймам; русская монархия всенародна, тогда как польская – принципиально сословна.
Иными словами, романовское самодержавие выражает принцип равноудалённости и независимости монарха, тогда как польская квазимонархия, подчинённая диктату шляхты, – апофеоз «Złotej wolności», братства избранных.
С точки зрения поляка, то есть, шляхтича, русская монархия – апофеоз хамства, с точки же зрения русского, польская анархия – апофеоз сословной спеси.
Но при этом необходимо учитывать важное обстоятельство: послепетровская монархия была гибридом русского самодержавия и польской гегемонии дворян, обусловленным, в частности, присоединением Малороссии, выступившей агентом польского культурного влияния (особенно в церковной  сфере) и вхождением в состав Империи коренных польских земель при Екатерине.
Таким образом, имперская политика привела к упрочению позиций «внутреннего антипода» (+/(-), см. выше), впоследствии окуклившегося не только в виде дворянской оппозиции, но и в рамках «освободительного движения».
          Такая трактовка происхождения российского «малого народа» (в терминах Кошена-Шафаревича) даёт, помимо прочего, ключ к пониманию психологии либеральной оппозиции в России.
Её ценности и, отчасти, идеи в огромной степени определены наследием «Złotej wolności», малоосознаваемым, но оттого не менее жизненным.
Лозунг «За нашу и вашу свободу» – прямой перевод польского Za naszą i waszą wolność, тост «За успех нашего безнадёжного дела» – проникнут чисто польским духом.
Специфика русского «демократизма», зачастую ставящая в тупик европейского демократа, – презрение к плебсу в сочетании с культом равнства для своих и ненавистью к любому централизму – становится понятнее, стоит только обратиться к истории польско-литовской шляхты.
С этой точки зрения, украинский конфликт оказывается не сводим к сиюминутным обстоятельствам, а приобретает эпический смысл.
Если была в совместной истории России и Польши зона абсолютной подлости, отмеченная уродствами обеих сторон, но при этом лишённая их достоинств и преимуществ, то это – Запорожская Сечь.
Будучи карикатурой на шляхетскую вольницу (и без того близкую к автошаржу) и играя на вполне понятных, но оттого не менее низменных чувствах малороссийской толпы, Сечь извозила русскую идею в крови и дерьме.
Аналогичным образом, взращённая польским национализмом самого свирепого и аморального извода галичанская русофобия оказалась монстром Франкенштейна, обратившим свою ублюдочную злобу на породившую его силу.
Современный украинский национализм, паразитирующий всё на той же русской либеральной идее, – результат слияния обоих начал, малороссийско-казацкого и галичанского.
Этот нарыв зрел, как минимум, триста пятьдесят лет, и остаётся лишь надеяться, что, несмотря на всю грязь и кровь нынешнего кризиса, он, в конечном счёте, послужит осознанию взаимозависимости и обоюдной необходимости России и Польши как двух реализаций единого начала.