Наталья Фомина

[marss2]

В дни славянской письменности и культуры долг каждого журналиста, редактора, копирайтера, великого писателя, не очень великого писателя, корректора и так далее сесть и подробно написать, за что они благодарны русскому языку.

А то получается несправедливо!

Не покладая натруженных о клавиатуру пальцев мы кормимся за счет русского нашего языка, а черкнуть в его честь пару строк – это пусть Пушкин.

Когда я училась в девятом классе, к общешкольным занятиям был добавлен день, посвященный освоению рабочих профессий, и каждый, допустим, четверг, мы обязаны были тащиться на учебно-производственный комбинат и там становится токарем. Не обязательно, конечно, токарем. Некоторым удавалось примкнуть к овладению блатной специальностью – машинописью. Научиться печатать слепым способом хотела и я. Сидеть за электрической печатной машинкой, набирать тексты и вязнуть в грохоте. Ну, что же
. Подала заявление и вступила в ряды соискателей, поскольку соответствовала главному требованию – имела «пятерку» по русскому.
«Для будущих машинисток нет ничего важнее хорошего русского», - говорили нам.

«У меня хороший русский, - раскованно сказала я, - я сценарий для спектакля писала. И слова к рок-опере про закон Кулона» (это правда).

Мы с другими соискательницами выстроились в шеренгу вдоль доски. Достойных определяло авторитетное жюри. Создавалось  впечатление, что здесь отбирают не девочек, которые следующие два года будут молотить по клавишам допотопных агрегатов  «Ятрань», а номинантов на премию Нобеля. По литературе.

«Это все, конечно, хорошо», - кисло сказала учительница русского языка и назвала меня по фамилии (девичьей, в ту пору я еще ни разу не выходила замуж), назвала меня по фамилии.  Не вижу смысла ее скрывать: «Это все хорошо, Карякина, ваши рок-оперы, - сказала учительница русского языка, редкой толщины женщина, - но твоя пятерка… она… как бы это сказать… она слабоватая».

Следующие сорок минут она прилюдно рассказывала, что вот есть пятерки хорошие, с запасом прочности, а цена моей невысока, потому что я часто позволяю себе. И все соискатели на меня смотрели с оттенком презрения, потому что их  пятерки имели запасы; а зазнайка Екатерина еще и добавила: «Тебе давно пора быть серьезнее, Наташа». И округлила глаза, будто бы это не она подстерегала на прошлой неделе старшеклассника Максима с тем, чтобы узнать, где он живет. А потом невинно попасться ему на пути. Раз десять, а то и больше.

Становиться серьезной я была направлена к швеям-мотористкам, где мой лексический запас пополнился парой слов, но эффектно употребить ни одно из них возможности так и не представилось. К примеру, роскошный глагол «осноровить». Он обозначает – обрезать. Хитро обрезать, с умом, когда отмерил семь раз, и уж потом. Где блеснешь таким словом, кого введешь в фонетический восторг?

Преподавательница швейного мастерства имела богатый педагогический опыт. Раньше она трудилась мастером-наставником в женской колонии ИК -15, где руководила массовым пошивом мужских трусов и кухонных полотенец. Свою работу в колонии она любила. Например, когда у швейной машины сломалась иголка, воткнувшись в ноготь троечницы Петровой, преподавательница со светлой улыбкой откинулась на спинку стула и сказала: «Помню, у нас одной палец вообще нафиг оторвало. Крику было! Но все к лучшему – так ее на ДС стали выпускать». Мечтательно помолчала и добавила: «Долгосрочные свидания, значит».

Вот так меня на время разлучили с русским языком, и не сказать ведь, что сострачивая детали рекордно по уродству женского халата, я упорно твердила про себя строки Лермонтова. Никакого Лермонтова, зато группа юных швей с интересом прислушивалась к рассказам хулиганки и нигилистки Алешиной, которую директор УПК охарактеризовала так: «И помните, пока в наших стенах учатся такие проститутки,  как Алешина, нам не занять достойного места в районе». Алешина в полном смысле этого слова проституткой не была, но зато каждую перемену колотила в туалете какую-нибудь отбившуюся от стаи машинисточку, или, не приведи господь, медсестру.

Алешину боялись. Когда она шла по коридору, захлопывались двери и по углам разбегались девочки-припевочки и даже мальчики-колокольчики. Она носила в кармане кастет, по-настоящему пила водку (немного) и умела курить.

Как-то Алешина полюбила. И не абы кого, а отца своей соседки по парте, писаного красавца тридцати пяти древних лет. То была страшная история, с фальшивыми суицидами и настоящими подметными письмами, которыми Алешина пыталась разрушить семейное построение своего «предмета», тем самым обратив его лучистый взгляд к себе. Интересно, что письмо Алешина попросила написать меня, тяжелой рукой направив на неверный  путь литературного негра.

В письме я кондовым языком брошюры «моральные принципы строительства коммунизма» излагала, что вот в то время, когда вся страна, как большой дом, распахнула окна, чтобы выветрить пережитки эпох, некоторые мужья домогаются до школьниц, а то и подавно. Отлично помню, что слово «подавно» никак не сочеталось с общей атмосферой текста, но я все равно его написала, печатными русскими буквами, чтобы никто не догадался, а заглавную букву «У» мы выстригли из литературной газеты, там была. Вышло ужасно. Алешиной очень понравилось.

«Ты, это, - сказала Алешина почти уважительно, - если тебя кто тронет, ты сразу ко мне». И я благодарно кивнула. Это было признание.

Письмо было отправлено, и что-то там, думаю, бурное происходило в семье бедного красавца-отца, но к Алешиной он, разумеется, не обратил лучистого взгляда, да она уже не очень хотела, так как уехала с крутым мотоциклистом в путешествие по России. Это получилось неожиданно. Тем временем сама швейная преподавательница закрутила сумасшедший роман с руководителем молодых токарей, худым мужчиной с темным лицом потомственного алкоголика. Она стала появляться в личного шитья ярких платьях, на шее заблестели бусы (чешская бижутерия «яблонекс»). Потрясенный таким ренессансом, главный токарь не упал в грязь лицом, но смастерил миниатюрный тюльпан из полосы железа, и с честью вручил своей подруге. Вот это были дела!

Пока в швейном цеху возникали и рушились миры, криво строчились занавески и с душою - любовные записочки, кабинет машинописи буквально прозябал в унылом треске и тоннах бумаги. Машинисточки выскакивали наружу, зажимали уши руками и ныли на тему «голова болит и в глазах все прыгает». А как вы думали, милые мои, с твердыми пятерками по русскому, - хотела сказать я, но не говорила, потому что чего же. Не нам, швеям, бить лежачих.

Так что русский язык я люблю давно. Он для меня все – рабочий инструмент, успокоительное средство, веселящее зелье и опора в трудной жизненной ситуации. Бывало, и скучно, и грустно, и некому руку подать, а вспомнишь что-нибудь гениальное типа «инда взопрели озимые», и старзу становится веселее. Да пребудут с нами со всеми тридцать три буквы кириллического алфавита, да не сотрутся они на клавиатурах, да не пропадет из возможностей айфона набирать «ё», во веки веков.