marss2 | Дмитрий Конаныхин - Шуба наизнанку. Старинная история

http://rusplatforma.org/publikacii/node843/

В одной из прошлых жизней, будучи студентом Технилища, я писал диплом. Меня ждал Пятый сектор, мечта голопузого детства. Эти патентованные ещё со времён Лунной гонки сумасшедшие придумали мне в качестве дипломной темы метановый автозаправщик, который должен был работать, даже если вырубят электричество. Для этого пепелаца надо было разработать такой турбонасосный агрегат, который бы закачивал жидкий метан, используя давление паров кипящего метана и кучу всяких интересных регуляторов, испарителей и прочей чертовщины. Надо было показать класс. Ну, меня и понесло как того Остапа.

Самой главной сложностью было скрестить ужа и ежа – посадить на один вал колесо газовой турбины и колесо жидкостного насоса. Взбрыкивая и радуясь, полез я в книги нашей кафедры, начал смотреть подходящие варианты по Главному Учебнику нашей кафедры – «букварю» Веры Ивановны, доктора технических наук, звезды Технилища и лауреата всевозможных премий.

Следует сказать, что при виде Веры Ивановны трепетали все. Восемьдесят лет, пловчиха дай Боже каждому, стальной взгляд голубых глаз и не менее железная воля. Я бы даже сказал, титановая.

С каждой страницы монографии лязгала, громыхала и гремела титановая непреклонность Веры Ивановны – формулы стоэтажные, объяснения лаконичные до безумия, и, венец всего творения – оглушительно громоздкая методика расчёта газовых турбин. Помнится, ещё на третьем курсе мы рыдали, пытаясь удержать в голове эту клинопись, но учили, учили, учили, вбивая эту премудрость в дурные головы. Но, будучи дипломником, я надеялся быстро прогрызть этот гранит, бог с ним, турбины есть турбины, полез в раздел расчёта жидкостных турбин… и засел намертво. Несопоставимо куцый огрызок, не пойми какие формулы, схемки…

«А поутру они проснулись, под ними мятая трава»…

Безрезультатно проковырялся ещё трое суток, пытаясь соединить два раздела, бился, мучился, матерился, понимая глубину разверзшегося ада.

Делать нечего, наутро я пошёл к Вере Ивановне, дождался, пока она освободится, зашёл в кабинет, начал рассказывать о теме диплома, горячился, листал перед ней её же монографию, свои черновики. С каждой секундой воздух в кабинете леденел.

- Вот, Вера Ивановна, вот тут… Жидкостное колесо… У меня формула вырождается… Какие-то сумасшедшие обороты… - слова из меня ещё падали «по методу огурца», но сам я понял, что пропал – Вера Ивановна сидела передо мной с прямой, как струна, спиной, её белёсые глаза загорелись голубым огнём. - Так быть не может… Радиальная турбина, а здесь лопатки на жидкостном вообще в ноль, там технологические зазоры к.п.д. убьют, вот, пришёл, может, подскажете, как…

- Вы плохо читали мой учебник. Вы. Недопустимо. Плохо. Знаете. Мою. Методику, – Вера Ивановна вколачивала титановые слова в мою дубовую голову. – Я обещаю вам, что специально приду на защиту вашего диплома и сделаю всё, чтобы понять, насколько хорошо вы усвоили мою методику. И ещё, молодой человек. Какая оценка была у вас по моему курсу?

- Пять.

- Напрасно. Как раз этот момент мы и проясним на защите вашей дипломной работы. У вас ещё есть вопросы?

- Да. Вера Ивановна, всё-таки, может быть, вы посоветуете как, всё-таки, методику… Рассчитать… Такая задача, вот.

- Молодой человек! До встречи на дипломе!

Я вышел из её кабинета, чувствуя себя стрельцом после стрелецкой казни. Дома я кручинился и печалился, дёргал себя за чуб, проверяя, крепко ли держится башка на плечах, и понимая, что памятливая старушка завалит меня как пить дать. Тут бы мне напиться, но не хотелось, не моглось, да и что толку? Тут ко мне прилетел ангел и сел тёплой круглой попой на колени.

- Ну что там у тебя?

- Полная жопа.

- Не помогла?

- Нет. Сказала, что придёт на диплом и завалит.

- Блин.

- Не то слово.

- Будешь менять тему?

- Поздно уже, надо что-то думать.

- А что думать-то?

- Буду пытаться родить по её букварю.

- А сможешь?

- Не думаю. Какая-то засада.

- Слушай, а сходи к нам на кафедру.

- К вам? Ты что себе думаешь? Мне, бауманцу, идти в конкурирующий МИХМ, на конкурирующую кафедру? К кому? К вашему Шерстюку?

- Ну. Классный же старик. А есть другие варианты?

- Не знаю… Как ты себе это представляешь?

- А ты попробуй. Он из Киева, может, поможет.

- Из Киева?..

- Давай, не ленись, дед что надо.

«Поможет»… Это мне, мушкетёру, нужно было отправиться в казарму гвардейцев кардинала и просить защиты у тамошнего лейтенанта…

На следующий день, прикинувшись михмачом, я прошёл охрану, махнув бауманским пропуском, побродил по главному корпусу, потёрся во вражеском деканате, выяснил, что деда нет, что «он у себя, в келье, поищите там». Где «там», в какой «келье»? В каждой избушке свои погремушки, я просочился во флигель МИХМа отыскивать лейтенанта гвардейцев кардинала. Нашёл в подвале, оборудованном под лабораторию. Лейтенант оказался аккуратным, скрюченным, снежнобеловолосым старичком с хитрыми голубыми глазами и быстрой улыбкой в пушистые усы. Он опирался на тяжёлую палку и почему-то довольно щурился, слушая мои бормотанья. Я, как мог, рассказал о своей беде, повесил голову, стал ждать удар судьбы, но тут старичок мурлыкнул.

- А что же Верочка сама не помогла? Не смогла?

«Верочка? Верочка?!! - я в изумлении поднял на него глаза. – Не смогла?!». Все логические цепи, реле, извилины и прочие синапсы мозга черепа моей глупой головы искрились и дымились. Я открывал и закрывал рот.

- В-в-вы… Але… Кс… Александр Н-н-николаевич, вы знаете Веру Ивановну?!

- Знаю, - старикан веселился, как может веселиться только истинно щирый хохол, улыбаясь одними глазами. – Очень даже неплохо знаю. Знаете что… Дима. Знаете что… - он порылся в ящиках своего стола. – Вот, держите,– он протянул мне тоненькую книжечку. – Это моя книжка. Она, конечно, не такая значительная, как Верочкина, но, думаю, вам это поможет. Только верните обязательно. Не забудьте. Вот, посмотрите, можете сразу со страницы 43 начать.

- Спасибо, Александр Николаевич. Я обязательно… Я постараюсь. Я верну через три дня!

- Через три не надо. Через неделю жду вас.

Я вышел из его малюсенького кабинетика, заваленного книгами. Поднявшись на свет божий, я открыл книжицу, пробежал глазами первые строчки и затрясся от счастья. Ах ты Боже ж ты мой боже! Аккуратный столбик формул – простых, понятных, толковых, чётких, как автомат Калашникова. Как Достоевский после казни петрашевцев, я трясся в совершенно религиозном экстазе. Аллилуйя! Как мог этот дед, этот старикан вот так просто и толково всё изложить, я не понимал, не моего ума это было дело, но – какой восторг!

Дальше всё было делом техники. На «Электронике МК-52», моей рабочей лошадке, я свёл воедино шерстюковские формулы, за день рассчитал массив вариантов, оптимизировал, всё получалось, дальше кульман, чертежи, вся машинерия. Через неделю я приехал к Шерстюку, он болел, потом ещё неделю, потом ещё… Только через месяц я отловил его – всё в том же кабинетике, с маленьким окошком под потолком.

Дед неважно себя чувствовал, кашлял, пил чай с лимоном, слушал мои восторги, благодарности, немного рассеянно покачивал головой, постукивал палкой в пол.

- Александр Николаевич! Александр Николаевич, спасибо огромное! Но… как? Как, почему?

Дед посмотрел на меня, потом как-то весь затих, закручинился, как печалится хохол вдали от своих полей и вареников с вишнями, и рассказал мне, что, оказывается, в далёком 1945-м году из Германии вывезли не только узлы и агрегаты «Фау-2», станки, инструменты и горы оптики, электроники и прочего оборудования, но и немцев-инженеров, кого поймали. И что был такой немец по фамилии Рис, который работал в одной из шарашек Гипрокислорода, что Капица там рулил вовсю, и что тот немец был очень ценен, голова светлая, работал исправно, все свои знания записывал в чёрный блокнот, и что к Рису были приставлены два молодых специалиста, срисовывавших каждый его вздох – Саша и Верочка…

И что Верочка унаследовала тот чёрный блокнот, старательно, словно шубу мехом наружу, вывернула рисовские компактные энтальпийные формулы в стоэтажно-зубодробительные температурные преобразования и на этом стала доктором технических и так далее, и тому подобное. А Шерстюк оказался потом… немножко лишним, и что-то там было такое…

Дед замолчал, снова стал греть чайник. Я видел, что он устал, и попрощался.

Я к чему вспомнил эту старинную историю…

Пятьдесят лет, понимаете?

На тот момент почти пятьдесят лет существовала вывернутая наизнанку шуба, которую и сейчас – уже спустя 65 лет – изучают несчастно-дубоголовые студиозусы, пытаясь вбить в себя перелицованные до неузнаваемости формулы аккуратного немца Риса. И ведь этому изуродованному знанию лет семьдесят, а то и больше – ведь и Рис у кого-то учился.

А ведь это точное знание, инженерия, формулы, которые проверяются и используются на практике.

Разве сейчас - в нашей жизни - мы не пользуемся направо и налево подобными же перелицованными, вывернутыми шубами?

Разве этим шубам не по сто-двести-триста лет?

Разве не вдалбливают нашим детям «Горе от ума» - эту жёсткую аристократическую сатиру на студентов-недоучек – под видом «первого этапа освободительного движения», разве не перелицевали сперва либеральствующие, а потом большевистские пропагандисты любимца царя в почти что декабриста? Ведь вытравили из истории то, что именно умнице Грибоедову царь поручил интриговать в Иране против всемогущей Британской империи, что Грибоедов успешнейшим образом с царским поручением справился, за что джентльмены и угробили русского дипломата. Зато оставили в идеологическом арсенале фигуру Чацкого – эдакого лишнего человека, страдальца, бунтаря, обличителя и провозвестника, хотя – читаем Грибоедова! – перед нами забубённый фразёр и торопыга. Но нам же ОБЪЯСНИЛИ, как понимать. Так же? Вывернули шубу.

Разве несчастный Илья Ильич Обломов на наших глазах не умерщвляется Гончаровым по наущению Белинского? Разве не должен был Гончаров вывести образ вымирающего русского барина? Ведь «Сон Обломова» - сплошная аксаковщина, тёплая, душистая, душевная зарисовка, одна из самых лучших, что есть в нашей литературе, появилась раньше, но суть её, именно эта пасторальная теплота и русскость быта должна была быть принесена в жертву по повелению неистового критика. И что же Гончаров, которому так хотелось быть современным, нужным, демократичным и признанным? Он берёт и выдирает из Ильи Ильича весь русский костяк, выкачивает русскую кровь, высасывает русскую энергию – и противопоставляет этой русской полутени целеустремлённого, несгибаемого, правильного, прямого, как рельс, совершеннейшего франкенштейна Штольца. Но – хоть и был Гончаров изнасилованным умницей – он же, всё-таки, русский писатель, он не смог из Ильи Ильича вынуть русскую душу. И не смог эту русскую душу вставить в робота Штольца. И всё - весь замысел развалился. Ну чувствует наш читатель, чует – «здесь русский дух, здесь Русью пахнет!», улыбается, радуется Илье Ильичу, не может принять Штольца, как бы тот ни был правилен и прогрессивен. Пришлось Обломова добить. И добить этой вывернутой шубой – десятки поколений русских старшеклассников.

Разве наши педагогини в педвузах не заучивают как «Отче наш», что «Вишнёвый сад» есть трагедия уходящей русской натуры? Разве до сих пор – в десятках театров – во всевозможно многочисленных постановках не наследуют священной корове Станиславского с надрывом и прочим оханьем по саду? А ведь умница Чехов радовался, что написал самую весёлую пьесу, что обращение к шкафу должно вызывать хохот публики, что фигура манерной барыни и всё это пустословие должно веселить народ, что… Но нет. «Вишнёвый сад» есть икона просвещённой публики, там интеллигенция красиво страдает у самовара, Фирса забывает, но Фирс – это же слуга, это так оттеняет интеллигентные страдания. Бог с ними – с режиссёрами, театраловедами и прочей просвещённой публикой. Нравится им видеть себя в барских образах – да на здоровье! Но дети… Наши дети, которым вдалбливают вывернутую шубу – ведь они с детства в этих вывернутых шубах ходят!

Почему в нашей литературе – во всём огромном корпусе русской литературы – есть странные «серые зоны»? Почему «Клима Самгина» - вершину творчества Горького – сейчас не видят и не слышат? Почему отличный телесериал не существует? Почему сплошные «вишнёвые сады»? Потому что Самгин с его рефлексией слишком о многом свидетельствует. О противном, сальном душке приспособленчества русского мещанства, самоназвавшегося интеллигенцией, о пустопорожности всех этих промотавшихся дворянчиков, купчиков и разночинцев, живущих зажористее остальных плебеев, этого самого, как его? Ах да! Народа...

«А был ли мальчик?»

Почему в в серую зону, в безвестие сброшен один из самых значительных и умных романов «Дом и корабль» Александра Крона? Ну да, «Они сражались за Родину», «Живые и мёртвые», «В окопах Сталинграда» - это да, «Горячий снег» - это тоже. Там стрельба, трах-бах и много действия. Почему же этот пульсирующий нервом блокадный роман, где как раз много мысли, рефлексии, разговоров, внутренней душевной работы русских моряков и жителей Ленинграда – почему этот роман не существует? Да потому что он в пух и прах разносит все эти «Дома на набережной», «Детей Арбата», «Жизнь и судьбу» и прочая, и прочая.

В клочья.

Вдребезги.

Просто аннигилирует.

Потому что интеллигентскому стенанию противопоставлены содержательные разговоры, осознанные, решительные мысли, души, действия тех, кто действительно войну выиграл. Потому что в романе выведены околокультурные приспособленцы. Потому что выведены блокадные проходимцы, сволочи, подлецы. Слишком узнаваемые портреты.

Кого боятся увидеть на фамильных портретах?

«Видите, Ватсон? Подумать только, он тоже Стэплтон,» - сказал бы Шерлок Холмс.

Десятилетиями и даже уже столетиями нам втюхивают вывернутые наизнанку смыслы.

Выворачивают, чтобы скрыть происхождение смыслов, капиталов, наследование привилегий.

Скрыть своё родословие.

То унаследованное ещё от дымящихся кровью французских гильотин бездушное отношение к собственному народу. То бесплодное барство, промотавшее откупные на европейских водах. Ту торжествующую мещанскую гниль, приспосабливающуюся ко всем болезням и напастям.

Да разве только в литературе выворачивают шубы?

А настоящие родословия?

А я всё о турбодетандерах…