Я ударил себя арматурой по лицу.

[marss2]

Мы с другом пытались оторвать букву «З» от киоска «СОЮЗПЕЧАТЬ», обрезок стального прута выскользнул из-под «З» и сорвался мне на щеку. На арматуре остался кусочек кожи, на щеке – небольшая ссадина.

В 1996 году развлечений было немного. По телевизору показывали «Угадай мелодию», компьютера у меня не было, гитару мне еще не купили.

Все свободные дни лета, а они все были свободные, мы с другом проводили в парке №2, где было несколько детских площадок, земляная гора высотой с пятиэтажный дом и три помойки, на одной из которых мы и нашли заброшенный ларек «СОЮЗПЕЧАТЬ».

Когда тебе 11 лет, оторвать букву «З» тоже неплохое развлечение, даже если в процессе ты ударил себя арматурой по лицу.

В парке росли, в основном, уродливые тополя-переростки с вечно желтоватой грубой листвой. На площадке ближе ко входу играли маленькие дети. На бетонном подобии теннисного корта я однажды упал с велосипеда в лужу. Играть в теннис там никому не приходило в голову. По периметру парк окружала сдвоенная толстая труба теплотрассы, обшитая крашенным в белый листовым железом. По этой трубе можно было относительно безопасно бегать летом, зимой же с нее полагалось падать, поскользнувшись на обледенелом металле.

В глубине парка была спортивная площадка с турниками, брусьями, шестом и обрезком каната, который болтался на высоте метров шести над землей. Считалось, что можно залезть по шесту на верхнюю перекладину и переползти по ней на обрубок каната, повиснуть на нем, а потом так же спуститься обратно. Кто-то видел старшеклассника, который после этого выжил. Мы же могли только задирать головы и рассуждать, возможно ли такое вообще.

Оставив в вечном покое ларек, мы пошли к спортивной площадке, где у кустов бухали люди средних лет, а в самих кустах стояла крашенная кирпичная трансформаторная будка со смешным черепом, нарисованным на бежевой стене углем.

Под турниками стояли незнакомые пацаны. Они были не из нашей школы, мы здесь их вообще никогда не видели. Мы вообще никого обычно не видели. Просто гуляли по парку, ни с кем не общались, потому что как-то уже не приходило в голову, заводить новых друзей. И тут стоят пацаны. Нашего возраста, может, на год старше. Одеты как все – джинсы, футболки.

Двое подошли к нам. Один худой и чрезвычайно уверенный в себе. Вот этого я никогда не могу понять, точнее, достичь. Приблизится к этому. Когда на человеке любая одежда сидит так, как будто она впору и шилась на него. Когда он может спокойно заговорить хоть с милиционером, хоть с виолончелистом, хоть с водителем грузовика. Может спросить дорогу у пенсионера, может понравится одноклассницам, может договорится с медсестрой о справке. Часто в таких людях нет ничего особенного, никакой выдающейся черты – темных пронзительных глаз, волевой челюсти, белозубой улыбки, орлиного профиля или других штампованных признаков. Но потому как тот пацан подошел к нам, было видно, что у него все в жизни получается.

За ним шел его друг – толстый неуклюжий парень с кудрявыми черными волосами.

Худой посмотрел на нас и сказал другу:

- Эй, толстый, ну-ка пиздани им.

Странным было то, что слова худого звучали менее увренно чем выглядела его походка. Хотя, возможно, для него такой приказ был чем-то вроде междометия.

Толстый тихо сказал, глядя в землю:

- Ну че ты, а? Забыл, что я не “толстый”?

С этого начался разговор.

В парке пахло тополями – густой и сладкий запах, от которого тошнит на жаре.

- Ну че парни, закурить есть?

Мне было 12, курить я планировал начать через два года.

- А еще че-нить есть?

От турников подошли остальные – человек семь.

Тонкий хлопнул меня по карману рубашки, там ничего не было. Он потрогал передний карман джинсов – там лежал старый кожаный коричневый бумажник, с профилем Нифертити. Я нашел его в родительском секретере, где он до этого лежал невостребованным лет двадцать. Вроде бы сувенир и выкинуть жалко, но и пользоваться неудобно. Я взял бумажник себе, положил туда пять тысяч рублей – такой суммы в 1996 году хватало на две банки кокаколы, иногда на аудиокассету – и пошел с другом гулять.

Теперь мы с другом, не выпив кокаколы стояли окраине детского парка, за земляной горой, посреди тополей и ждали, что с нами сделают какие-то заезжие козлы. Ни у меня, ни у друга не было опыта общения с гопотой. Не было опыта сопротивления насилию. Мы были физически относительно крепкими но домашними. Оба посещали какие-то секции, знали какие-то приемы, но воспринимали все это просто как упражнения для общего развития.

- Что это? - спросил худой, нащупав бумажник.

- Картонка. – почему-то сказал я.

- Покажи “картонку”. – худой вынул из моего кармана бумажник, открыл его, я схватил бумажник рукой, сжал кулаке.

Худой стал бить мою руку о свое колено, но как-то, видимо, он был не настоящим гопником, ничего у него не вышло.

Метрах в двадцати от нас сидели на лавке и пили водку люди среднего возраста – мужчины и женщины – они с некоторым интересом наблюдали за нами. Потом отворачивались и опять пили водку.

Мы стояли и молчали. Мой друг, кстати, вообще молчал от начала до конца этой истории, а может быть, просто молчал весь тот день. По крайней мере, я не помню ни одной его реплики.

Хотя вот прямо сейчас, в тот момент времени, когда худой не смог выбить у меня бумажник, молчали все. Друзья ему не помогали, люди средних лет не помогали нам. Мы стояли и смотрели друг на друга. Сказать было нечего. У меня было пять тысяч рублей, у него была необходимость утвердиться перед друзьями.

Он отпустил бумажник.

- Ладно, идите. Вы из какой школы? Из этой? Ну ладно. Давайте, я вас провожу. Может, подружимся.

И мы втроем с моим другом и с худым пошли к Краснопролетарской улице. Я бы не сказал, что мы нагулялись. Наверное, нам было рано идти домой. Но было уже все равно. Унижение было как-то пережито, эмоциональное напряжение вытянуло из меня все силы. Пошли и пошли. Какая разница, да?

Я шел чувствуя животом тягостный страх от того, что я вроде бы уже пережил, или все еще переживаю. Смотрел на немногочисленных людей вокруг – на детей, на тех, кто играл в бадминтон, на пенсионера в шляпе и думал, что вот у них сегодня день прошел точно лучше моего – их не пытались ограбить, они могут играть в бадминтон и читать газету. Да я даже согласен нюхать тополя! Как приятно, наверное, нюхать тополя, когда тебя не пытаются кинуть гопники. Господи! Ведь мог бы просто нюхать тополя, и ничего не надо.

Мы стояли на светофоре и ждали зеленого света для пешеходов.

Худой сказал:

– Слушай, мне реально нужно на сигареты. Дай, а.

Как же я хотел, чтобы это закончилось – чтобы весь день с этим парком провалился бы, чтобы не было ничего, желательно, ничего вообще. Меня бы устроило небытие, вакуум, конец света.

Я достал бумажник, вынул пять тысяч рублей. Протянул худому, он ушел обратно в парк.

Мы остались на светофоре вдвоем с другом. Перед нами стояла женщина в узкой юбке и с пучком волос на голове.

Светофор все никак не переключался. Машин было немного, но ехали какие-то. А светофор все горел красным. Горел и горел.

Женщина повернулась – она была в очках. Я не помню, какое у нее было лицо. Приятное, точно. Очки в тонкой оправе – это в 1996 году было уже что-то.

Женщина достала из сумки пять тысяч рублей, протянула мне и пошла через дорогу.

Я не видел, какой свет горит, все расплывалось, я плакал.

- Да ладно, че ты. – Сказал друг.

По-моему, это было единственное, что он сказал в тот день.

https://www.facebook.com/mitya.samoylov/posts/10154043667902861