![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Буря над Индией, ч. 5 (2)
Оригинал взят у ![[livejournal.com profile]](https://www.dreamwidth.org/img/external/lj-userinfo.gif)
fenrus_02 в Буря над Индией, ч. 5 (2)
fenrus_02 в Буря над Индией, ч. 5 (2)Человек, которому суждено было стать этим «ветерком», родился 11 декабря 1822 года в маленьком городке Лисбёрн, что в двадцати минутах по железной дороге от Белфаста. Подобно семье Лоуренсов, род Джона Николсона вел свое происхождение от первых шотландских поселенцев в Северной Ирландии, еще в начале XVII века. Как и подавляющее большинство ольстерских протестантов, предки его были суровыми и упорными людьми, выкраивавшими свою жизнь посреди изначально чуждой им и постоянно глухо враждебной страны, на фоне перманентной угрозы восстания. «Мы не сдаемся!» (No surrender!) - таков был (да и остается до сих пор) постоянный девиз всей их жизни. Этот лозунг выкрикивали со стен городов, осажденных восставшими крестьянами-католиками. Ирландия была для этих людей вечным фронтиром, который надо было не просто заселить, а завоевать, покорить, удержать и цивилизовать. Англо- и ското-ирландцы были сформированы самими условиями своего существования как народ завоевателей, первопроходцев и колонизаторов. У британской короны не было и не могло быть более верных подданных.
Семья Николсонов – что опять-таки было очень типично для их среды – была глубоко религиозной (отец – квакер, мать – пресвитерианка). У них было семеро детей, из них Джон был вторым (и старшим из сыновей). Отец его был врачом, и умер, заразившись лихорадкой от одного из своих пациентов, когда Джону только исполнилось девять. Семья попала в трудное положение, и несколько лет прозябала на грани нищеты. Однако у матери Джона был брат, который когда-то давно, еще в 1809 году, отправился в Индию, и сделал блестящую юридическую карьеру в Калькутте. К 1820 г. он зарабатывал до 15 тыс. фунтов в год (чтобы представить себе примерный масштаб этой цифры в современных ценах, ее следует умножить на три… и потом добавить еще один ноль). В 1833 г. он вышел в отставку и вернулся домой с большим состоянием. Узнав о бедственном положении своей сестры и ее детей, он взял над ними опеку. Он купил им большой дом в Лисбёрне, а Джона дядя устроил в дорогую школу-пансион. Когда он закончил ее в возрасте 16 лет, тот же самый дядя, к тому времени живший в Лондоне и бывший депутатом Парламента и членом Совета директоров Ост-Индской компании, сразу же устроил его на индийскую службу – в обход обычной практики, требовавшей от кадета сначала окончить один из двух специализированных колледжей Компании – Хейлибери (для гражданских чиновников) или Эддискомби (для военных).
Так в январе 1839 года молодой Джон Николсон оказался на борту корабля, следующего из Лондона в Калькутту. За несколько недель, что он провел в столице у дяди, тот постарался дать ему некий необходимый минимум знаний об Индии, но большую часть той информации, что другим кадетам Компании преподавали в колледже, ему пришлось осваивать самостоятельно, обложившись книгами, благо свободного времени в его распоряжении было предостаточно – Суэцкого канала еще не существовало, и судно шло по длинному маршруту вокруг всей Африки.
Образование, которое давали кадетам в Эддискомби, и которое Николсону теперь приходилось спешно наверстывать, включало в себя, помимо чисто военных предметов, ряд специфических «индийских» дисциплин. Во-первых, это были азы хиндустани (разновидности языка урду, являвшейся наиболее распространенным языком Северной Индии, особенно среди мусульман). История Индии изучалась по классическому восьмитомному сочинению Джеймса Милла. Для тех времен это было весьма передовое достижение востоковедческой мысли – надо сказать, что английские ученые XVIII и XIX веков приложили немало усилий к исследованию индийской истории и культуры, плодами их работы европейское (в том числе и отечественное) востоковедение продолжает пользоваться и по сей день, вне зависимости от идеологических веяний и оценок. Позиция Милла была недвусмысленна – древняя культура и история Индии, безусловно, достойны уважения и изучения, но современное ему состояние страны и образ жизни народа он живописал, не жалея черной краски: «Вся Индия из конца в конец лежит под тяжким бременем порока, невежества, угнетения, деспотизма, варварских и жестоких обычаев, которые являются следствием многовековой азиатской тирании». Высокая моральная миссия европейцев заключалась в освобождении, просвещении и приобщении талантливого, но темного, несчастного и забитого народа к благам цивилизации. Ученик Милла, Томас Маколей, труды которого также штудировались кадетами Компании, пошел дальше, и сформулировал конкретные задачи британского режима в Индии следующим образом: 1) управлять «великим народом, погрязшим в глубочайшей пучине рабства и угнетения» таким образом, чтобы воспитать в нем «желание и способность разделить все привилегии гражданина»; 2) «наделить бесчисленные массы индийского населения даром хотя бы рудиментарной правовой базы»; 3) создать в качестве посредников между собой и этими бесчисленными массами «класс людей, которые являлись бы индийцами по крови и цвету кожи, но англичанами по своим вкусам, по своим суждениям, по своей морали, по своему интеллекту». Красивые слова? Возможно, но для многих людей в британской колониальной среде – и людей чрезвычайно энергичных и выдающихся, вроде тех же братьев Лоуренсов – это были не просто слова, это был символ веры. Веры горячей и искренней, ради которой с готовностью жертвовали всем – вплоть до собственной жизни.
Между тем, пока Джон, погруженный в свои штудии, огибал мыс Доброй Надежды, в Индии начинали разворачиваться события, которым суждено было сыграть важную роль в его судьбе. В марте 1839 г. британская армия вошла в Афганистан. В июле, когда только что прибывший в Калькутту Джон делал свои первые осторожные шаги по индийской земле, был взят Кабул. Победа была широко отпразднована, войска вольготно расположились на отдых, англо-афганская война была сочтена завершенной. На самом деле, завершен был лишь ее первый акт.
По прибытии в Индию, Николсон получил свое первое назначение – в 41-й полк Бенгальской туземной пехоты, расквартированный в Бенаресе. Там он провел некоторое время, изучая язык, проходя строевую подготовку и просто акклиматизируясь к непривычным условиям. Наконец, спустя полгода, его перевели уже на постоянное место службы – в 27-й полк, стоявший в Ферозепуре, на самой границе с (тогда еще независимым) Пенджабом. Спустя без малого год, в ноябре 1840 г., этот полк получил приказ заменить один из полков, находившихся в Афганистане, в порядке ротации.
А дела в Афганистане начинали идти все хуже. Сын низложенного англичанами правителя, эмира Дост Мухаммада, отправленного в ссылку в Индию, Акбар Хан, сумел избежать плена и теперь склонял на свою сторону афганские племена. Трон английского ставленника, Шаха Шуджи, начинать ощутимо шататься. Вдобавок ко всему, между британскими политическими агентами, которые, собственно, должны были играть определяющую роль в установлении в стране нового режима, не было единства. Был допущен ряд грубых ошибок. Последней из них стало решение о сокращении – в целях экономии! – субсидий горным племенам, контролировавшим Хайберское ущелье – главную транспортную артерию между Афганистаном и Пенджабом, по которой осуществлялось снабжение английской армии. Субсидии эти (читай, просто взятки) выплачивались пуштунам в обмен на позволение беспрепятственно пользоваться этим жизненно важным проходом – в противном случае каждому обозу и каждой колонне подкреплений пришлось бы прорываться через ущелье с боем, в крайне невыгодных условиях. Теперь эти выплаты резко уменьшились. Обиженные горцы сочли себя свободными от обязательств. Путь через Хайбер был перекрыт. Это был смертельный удар всему предприятию. Акбар Хану оставалось лишь добить попавшего в капкан врага.
В ноябре 1841 г. в Кабуле вспыхнуло восстание. Вооруженная толпа с криками «смерть неверным» взяла штурмом британскую Резиденцию в центре города. Политический агент, сэр Александр Бёрнс, был убит. В Кабуле мгновенно объявился собственной персоной Акбар Хан, которого все считали скитающимся по горам неизвестно где. К столице стали стекаться ополчения горных племен и толпы добровольцев-гази – «воинов за веру», идейных предшественников современных моджахедов. Около месяца продолжалось противостояние с англичанами, осажденными в своем лагере в окрестностях города. Англичане не пытались прорваться силой – главный комиссионер сэр Уильям МакНафтен рассчитывал найти политическое решение проблемы, пытался развалить коалицию племен изнутри. В конце декабря Акбар Хан вызвал МакНафтена на переговоры, всячески демонстрируя готовность к сотрудничеству – и лично убил его. В середине января англичанам было предложено покинуть Афганистан, при этом Акбар Хан гарантировал им безопасный отход через Хайберское ущелье, обещая даже выделить специальный эскорт. Эскорт так и не материализовался. Вместо этого на отступающую по колено в снегу колонну обрушились горцы и гази.
До английского гарнизона в Джелалабаде добрался один человек. Армия погибла полностью.
Николсон, однако, этого не видел. Его полк стоял не в Кабуле, а в Газни, и был отрезан от основных сил армии, как только началось общее восстание. Две недели сипаи под командованием своих офицеров-англичан держали оборону в своей казарме, под артиллерийским обстрелом. Потом афганцы предложили им капитулировать, обещая – как обычно – свободу и безопасный отход. Одним из офицеров, отчаянно протестовавших против такого решения, был молодой лейтенант Николсон. Сдаться на милость победителя, заявил он – значило предать своих сипаев, которые были индуистами – язычниками в глазах афганцев – и потому вряд ли могли рассчитывать на снисхождение. Но возобладала другая точка зрения. 27-й полк – вернее, то, что от него осталось – капитулировал. Ни о каком «безопасном отходе», естественно, не было и речи. Десятерых англичан взяли в плен. Сипаям предложили перейти в ислам. Большинство отказались – и были перебиты тут же на месте.
Пленные англичане шесть недель провели в заключении, в крохотной комнате, где им приходилось спать по очереди, потому что десяти человекам не хватало места, чтобы одновременно улечься на полу. Каждый день они ожидали расправы. Однако затем отношение к ним неожиданно стало меняться к лучшему – их перевели в более просторное помещение, стали лучше кормить, а потом вообще перевезли в Кабул, где держали остальных пленных, захваченных во время январского отступления. Ларчик открывался просто – в мае 1842 года свежая британская армия под командованием генерала Поллока, недвусмысленно названная «Армией Возмездия», прорвалась через Хайберское ущелье на помощь осажденному гарнизону Джелалабада. Союз разношерстных племен и кланов, приведший Акбар Хана к власти, мгновенно начал рассыпаться. Акбар Хан почувствовал, что почва уходит из-под ног, и отношение к пленным начало, словно по волшебству, улучшаться. Армия Возмездия прошла маршем от Джелалабада до Кабула, методично уничтожая все деревни по пути следования и истребляя всех не успевших разбежаться афганских мужчин старше 14 лет. Когда она подошла к Кабулу, Акбар Хан бежал в горы, а всех пленных просто отпустили.
Когда Николсон оказался в лагере пленных под Кабулом, он был в страшно оборванном виде, его рубашка превратилась к тому времени в грязные лохмотья. Один из старших офицеров пожалел юношу, и отдал ему свою чистую рубашку. Офицера звали капитан Джордж Лоуренс. С Армией Возмездия находился его младший брат Генри, и Джордж познакомил их с Николсоном, когда освобожденные пленники снова оказались среди своих. Эта встреча определила всю дальнейшую жизнь двадцатилетнего Джона Николсона. У Генри Лоуренса была привычка – всегда иметь при себе специальный блокнот, куда он записывал имена заинтересовавших его офицеров – на всякий случай, на будущее. В тот день там появилась еще одна запись.
Выполнив свою карательную миссию, Армия Возмездия повернула назад. Удерживать Афганистан никто уже не пытался, целью экспедиции было лишь наказать афганцев и научить их «уважать британского солдата», как пелось в английской строевой песне той поры. Насколько удалось выполнить последнюю задачу – вопрос спорный. Обратный путь Армии Возмездия пролегал снова через Хайберское ущелье, и снова на каждом шагу ее преследовали пули снайперов, а отставшие или изолированные отряды оказывались мишенью для атак гази и горцев-грабителей. Отступление не превратилось в катастрофу благодаря несравненно лучшему состоянию, в котором пребывала армия в сравнении со своими злосчастными предшественниками, но и на победный марш это тоже было не слишком похоже.
Николсон вместе со своим другом Невиллом Чемберленом (еще один ольстерец) был временно приписан к одной из частей, и отступал через Хайбер вместе с ней. 1 ноября в маленькой деревушке Дакка он неожиданно встретился с собственным младшим братом Александром, которого не видел три года. Оказалось, что Александр только что прибыл в Индию – его тоже устроил на службу их «индийский» дядя – и сразу попал в один из полков, направлявшихся в Афганистан в составе армии Поллока. Братья в тот вечер долго сидели у костра, смеясь и вспоминая детство и дом в Лисбёрне. Наутро их дороги разошлись. Спустя два дня, 3 ноября, часть, в которой служил Александр, попала в засаду, была окружена и полностью уничтожена. На следующий день Джон, шедший той же дорогой, нашел обнаженное и изувеченное тело брата на обочине. Вдвоем с Чемберленом они похоронили его неподалеку и разожгли на могиле большой костер, чтобы ее не нашли афганцы.
Джон Николсон вернулся из Афганистана другим человеком. Он постарел лет на десять. Те черты характера, которые всегда, в общем-то, были ему свойственны – замкнутость, молчаливость, самодостаточность – усилились многократно. К ним добавилась непробиваемая уверенность в том, что если Господь пощадил его в обстоятельствах, когда вокруг гибли люди, как казалось ему, куда более достойные, то это могло быть сделано только ради какой-то великой цели. Николсон в каждое мгновение времени твердо знал, что его ведет рука Провидения – ведет к свершениям, к миссии, которую сможет выполнить только он. Ему нечего было бояться – и он не боялся. В душе его, за холодным и отстраненным, даже угрюмым внешним фасадом, горел бешеный огонь – и окружающие чувствовали это, чувствовали совершенно особый жар, энергию, которая исходила от этого человека. Люди шли за ним охотно и самозабвенно. Такой же силой притяжения обладал Генри Лоуренс – но в спокойном, дипломатичном и всегда доброжелательном Лоуренсе люди видели прежде всего мудрого учителя, наставника, человека мысли и пера. Николсон был человеком меча, и его магнетизм был магнетизмом крестоносца. Он был из того разряда вождей, за которыми люди идут в огонь, в воду, и даже в сам ад, если он позовет. Гений Лоуренса заключался в том, что он сумел разглядеть этот огонь в молодом сердитом лейтенанте – и разглядев, направить его именно туда, где он мог найти себе наилучшее и наиболее полное применение.
Когда Лоуренса в 1846 г. назначили резидентом в Лахор, он первым делом запросил и получил разрешение самостоятельно выбрать себе помощников. На свет был извлечен заветный блокнот, и одним из первых прозвучавших имен было имя Джона Николсона.
Пенджаб в то время представлял собой страну в состоянии хаоса. Слабый режим малолетнего махараджи Далип Сингха не мог эффективно контролировать территорию за пределами прямой досягаемости от Лахора. Губернаторы, назначаемые сикхским правительством, превратились, по сути, в полновластных независимых царьков. Местные князья вели вполне полноценные войны друг с другом, полностью игнорируя авторитет центральной власти. И в довершение всего, была еще Граница.
Северо-Западная Граница – это больше, чем просто географическая область на стыке Пенджаба и Афганистана, это особое культурное явление. Это перманентная «зона контакта» - веками народы и религии наслаивались здесь друг на друга. Если Пенджаб можно назвать «воротами Индии», то Граница – «ворота Пенджаба». Отсюда, с северо-запада, через перевалы и ущелья, раз за разом, век за веком приходили волны завоевателей. Здесь не существовало понятия «мир» и понятия «война», а было лишь нечто среднее, и каждая деревня была крепостью. Здесь бал правили племена горцев-пуштунов – африди, хайбери, баракзаи, юсуфзаи и другие, каждый год спускавшиеся на плодородные равнины и систематически грабившие давно свыкшихся со своей долей крестьян. Здесь не существовало закона, кроме законов «пахтунвали» - «пути пуштуна»: «нанавати» - неприкосновенность просящего убежища под твоей крышей; «бадал» - долг мстить за любую обиду и оскорбление до последней капли крови; «мелмастия» - обязанность накормить голодного путника. И даже эти законы постоянно и открыто нарушались ради собственной выгоды теми же людьми, которые их провозглашали. Пуштуна нельзя было покорить – его можно было только купить. Но и купив его, нельзя было быть уверенным в том, что его веками вскормленные разбойничьи инстинкты не возьмут над ним верх, если представится шанс. Ни один другой народ не придавал такого значения клятвам и понятию о чести, как пуштуны – и ни один другой народ не нарушал клятвы столь же часто, легко и без малейших угрызений совести. Ни один другой народ в Индии и ее окрестностях не произвел на англичан столь сильного и столь противоречивого впечатления – смеси искреннего восхищения и уважения с отвращением и настороженностью. «Править» этой землей было задачей, неподвластной человеческим возможностям; ее можно было лишь «контролировать» - действуя на племена попеременно угрозой силы, убеждением и подкупом. Делать это успешно могла лишь особая порода людей, способных понять хитросплетения пуштунской психологии и политики, и играть в эту игру по их правилам. Эта задача легла на плечи «молодых людей Генри Лоуренса» - небольшой, но чрезвычайно талантливой и деятельной группы офицеров, чей средний возраст составлял в то время 25-26 лет. Подавляющее большинство из них по происхождению было ольстерскими протестантами. Здесь они нашли свой идеальный, наивысший «фронтир», к освоению которого их готовила сама жизнь, с самого рождения.
Николсон был одним из них. Его послужной список тех лет включает в себя должности военного советника (и de facto командующего войсками) при дворе Гуляб Сингха, махараджи Джамму и Кашмира, а затем – заместителя комиссионера последовательно в округах Хазара, Равалпинди и Банну. Все «молодые люди» были весьма харизматичными личностями – работа этого требовала, да и глаз у Лоуренса был наметан – но вокруг Николсона с самого начала начинает складываться какая-то совершенно особая «аура». Или даже вернее будет сказать – легенда. Легенда о «Никал Сейне», которой суждено будет надолго пережить своего главного персонажа.
Обусловлено это было целым рядом факторов. Во-первых, личностные качества самого Николсона – его природная твердость, отвага, решительность были как раз теми чертами характера, которые производили сильное впечатление на людей, выросших в культурной среде, превыше всего ценившей в человеке воинские доблести. Но ведь и другие «молодые люди» были отнюдь не робкого десятка. Возможно, секрет в том, что Николсону удалось значительно глубже и полнее, чем кому-либо из его коллег, проникнуться духом и буквой той системы ценностей, которую исповедовали его «подопечные». Он оставался набожным протестантом до мозга костей, он неоднократно повторял в письмах друзьям и родным, что он терпеть не может Индию и мечтает покинуть ее навсегда – но он действовал, держался и – самое главное – думал так, как это делали те, кем он должен был управлять. Поэтому его власть над умами индийцев и пуштунов была потрясающей, и позволяла ему вытворять фантастические вещи, которые впору было бы счесть выдумкой, если бы они не были подтверждены разнообразными и независимыми друг от друга свидетельствами современников.
Во время мятежа сикхских генералов, приведшего в итоге к Второй англо-сикхской войне, туземный гарнизон стратегически важного форта Атток перешел на сторону восставших. Форт контролировал ключевую переправу через Инд, и потеря его могла закончиться для англичан катастрофически. Его надо было вернуть, и вернуть срочно, но мощная и удачно расположенная крепость была способна выдержать долгую осаду. Николсон, во главе отряда иррегулярной конницы, совершил форсированный марш-бросок и достиг Аттока на рассвете, когда его никто не ждал. Большая часть его всадников не выдержала заданного командиром сумасшедшего темпа и отстала по дороге; с Николсоном осталось лишь около тридцати человек. Во главе этой кавалькады он попросту въехал в открытые внешние ворота форта. Опешившим часовым-сикхам Николсон просто приказал следовать за ним. Те подчинились. Лишь у третьих ворот охрана попыталась было поднять ружья – но Николсон, спрыгнув с лошади, вырвал мушкет из рук у ближайшего к нему солдата, и приказал остальным арестовать командующего караулом. Через десять минут ошеломленный, продирающий спросонья глаза гарнизон был выстроен в полном составе во дворе. Николсон приказал сикхам сложить оружие. Солдаты повиновались. Тогда он приказал им построиться в колонну и покинуть крепость. Когда последний из них пересек линию крепостных стен, Николсон просто закрыл и запер ворота. Форт был взят без единого выстрела.
Когда Николсон был комиссионером в Равалпинди, ему доставлял множество проблем вождь одной из окрестных деревень, промышлявший разбоем, да так, что дорожное сообщение в округе грозило попросту пресечься. Николсон назначил награду за его голову. Не помогло. Он удвоил сумму обещанного вознаграждения. Никакой реакции. Тогда в один прекрасный день заместитель комиссионера просто въехал в одиночку в родную деревню разбойника. На площади он встретил вождя, без долгих слов зарубил его, отсек ему голову, и спокойно уехал. Никто не посмел преградить ему дорогу. Отрубленную голову он поместил на столик в своем кабинете, и по очереди приглашал всех соседних вождей и старейшин взглянуть на нее и поразмыслить над бренностью бытия. Разбой после этого явно пошел на убыль…
В другой раз, когда вождь одного из независимых афганских племен прилюдно продемонстрировал свое презрение, плюнув в сторону Николсона, тот приказал своим телохранителям схватить его, поставить на колени, и при большом стечении народа заставил вождя слизать собственный плевок с земли. Казалось бы, этот случай – как и аналогичный, когда Николсон приказал сбрить бороду не ответившему на его приветствие мулле – должен был вызвать бурю возмущения, если не немедленный открытый мятеж. Таково наше популярное представление о Востоке. На самом деле, все куда сложнее. «Оскорбительные» поступки Николсона вызвали прямо обратный эффект – разрядили накалившуюся обстановку и укрепили его авторитет, потому что они были правильными и даже единственно возможными – с точки зрения пуштунской системы ценностей. Имело место оскорбление его личной чести – «нанг» – и ответ на это оскорбление должен был быть немедленным и публичным. Попытка «проглотить» подобное оскорбление – или даже просто заминка, видимое колебание, слабина, продемонстрированная в данной ситуации – привела бы к утрате любого авторитета навсегда. Чтобы человек Востока подчинялся, нужно вести себя соответствующим образом – как ведет себя в аналогичной ситуации восточный же правитель. Сикхские раджи и племенные вожди пуштунов с подданными никогда не миндальничали.
Вообще, секрет эффективного управления на Границе заключался в умении сочетать твердость и справедливость в точно выверенной пропорции. Чтобы добиться подчинения, необходимо было сначала добиться уважения. Уважения же у пуштунов невозможно было добиться без регулярной демонстрации силы. Горцы шли за сильным вождем охотно и с энтузиазмом – но стоило ему один раз показать слабость, за жизнь его никто не дал бы и ломаного гроша. Один из английских администраторов на Границе сформулировал оптимальную методику общения с пуштунами так: «Сначала нужно крепко ударить его палкой по голове, потом – протянуть руку и поднять с колен».
Николсон был успешен в применении этой методики, как никто другой. Очень скоро вокруг него начал складываться круг преданных последователей-пуштунов – нечто среднее между свитой и отрядом телохранителей. Эти люди присягали на верность лично «Никал Сейну», клялись на клинке сабли идти за ним до последнего. История отношений Николсона с Мухаммадом Хайят Ханом – сыном одного из разбойных пуштунских вождей, ставшим его побратимом, другом и ближайшим помощником, могла бы послужить источником вдохновения для киплинговской «Баллады о Востоке и Западе». Грозного вида пуштун с воинственно закрученными усами и свирепым оскалом не оставлял своего побратима ни на шаг, спал поперек порога его палатки, а во время обеда стоял у него за спиной с револьвером в руке, не позволяя никому, кроме себя, прикасаться к его блюду и наливать ему вино или воду.
Однако это было только начало. Даже неизменно уверенный в себе Николсон несколько опешил, когда узнал, что в его округе появилась индуистская секта, почитающая его как бога. Узнал он об этом, когда проповедник-факир, основатель этой новой религии, организовал паломничество своих последователей в кабинет, где Николсон осуществлял прием просителей. В один прекрасный день в кабинет вошла вереница каких-то странных людей полумонашеского вида, и тихо уселась в рядок на коврике в углу. На удивленный вопрос Николсона, один из них объяснил, что они пришли лицезреть свое божество во плоти. Николсон не знал, смеяться ему или плакать. Его протестантское сознание, естественно, было в ужасе, но что он мог поделать? Он попытался спокойно объяснить проповеднику, что тот был неправ. Не помогло – все уверения Николсона в том, что он – обычный смертный человек, воспринимались верующими как проявления благородной скромности, которая никого не обманывает. Культ рос, как на дрожжах. Его последователи начинали уже всерьез досаждать своему «богу», следуя за ним неотступно повсюду и постоянно ставя его в неловкие ситуации. Раздражение росло. Несколько раз Николсон выпроваживал факира и его «послушников» из своего офиса пинками. Вера их от этого, похоже, только крепла. А однажды к Николсону пришел на прием пекарь-индус, и пожаловался, что факир именем своего божества вымогает деньги у честных людей на улице. Он где-то раздобыл поношенную английскую шапку на бобровом меху, и выдавал ее за священную реликвию божественного Никал Сейна. Когда пекарь отказался дать проповеднику рупию в качестве пожертвования, тот положил шапку перед ним на дорогу и предложил ему попрать ногами символ всемогущих «саиб лог» - «расы господ», если тот осмелится. Пекарь не решился, но потом пришел с жалобой к самому «божественному Никал Сейну». Это было последней каплей. Взбешенный Николсон приказал выпороть факира и вышвырнуть его за пределы округа, пригрозив попросту повесить, если тот еще раз покажется на подвластной ему территории. Однако и это не остудило религиозного пыла. Обосновавшись в соседнем округе, проповедник продолжать собирать последователей, и по сведениям на середину 1850-х годов секта «никалсейнитов» продолжала не только существовать, но и активно расти.
Причины такого экстравагантного энтузиазма становятся более понятны, если мы посмотрим на реальные результаты администрации Николсона – хотя бы на примере округа Банну, где Николсон был заместителем комиссионера с 1852 г. Банну был одним из наиболее «трудных» округов – он находился на самой границе и регулярно подвергался набегам со стороны горных племен. Кроме того, округ представлял собой «лоскутное одеяло» - он весь был поделен между враждующими местными кланами. На момент, когда туда впервые пришли англичане, вся территория Банну была густо покрыта крепостями – они стояли почти на каждом пригорке, зачастую в пределах видимости друг от друга. Вялотекущая резня не прекращалась. Первый английский администратор округа – друг и коллега Николсона Герберт Эдуардес – сумел ценой невероятных усилий добиться добровольного уничтожения почти всех крепостей. Племена пошли на это, поскольку Эдуардес обещал им, что отныне англичане возьмут их защиту на себя. Но теперь эти обязательства надо было выполнять. И эта задача легла на плечи Николсона. Как писал впоследствии сам Эдуардес, «Я лишь разрушил крепости – но Джон Николсон сделал нечто значительно большее. Он изменил народ – самый невежественный, распущенный и кровожадный народ во всем Пенджабе. Он сумел навести такой порядок и привить людям такое уважение к закону, что в течение последнего года его управления в округе не только не было зафиксировано ни одного случая убийства, кражи со взломом или разбоя на дорогах, но даже и ни одного покушения на эти преступления». Местные старейшины качали головами и говорили, что Праведные халифы древности, наверное, должны были быть похожи на Никал Сейна. Николсон идеально отвечал восточному представлению о том, каким должен быть настоящий «хаким» - повелитель, и поэтому его режим был популярен.
Впрочем, естественно, не у всех. Не существует способа эффективно управлять столь проблемным регионом, как Банну, не наделав множества врагов. Несколько раз на Николсона устраивались покушения. Однажды, когда он беседовал в саду Резиденции с несколькими гражданскими чиновниками, туда неожиданно ворвался человек с безумным взглядом и обнаженной саблей в руке. Ему преградил дорогу один из пуштунов-телохранителей Николсона. «Убирайся, мне нужен Никал Сейн, а не ты!» - закричал нападавший. – «Нас всех здесь зовут Никал Сейн». – Ответил охранник, обнажая саблю. Тут на сцене появился сам Николсон – с ружьем в руках. Он услышал шум, выхватил мушкет у одного из часовых, охранявших Резиденцию, и вышел взглянуть, в чем дело. – «Бросай оружие!» - крикнул он «шахиду». – «Нет!» - ответил тот. – «Один из нас двоих должен умереть сегодня!» - «Хорошо». – Пожал плечами Николсон, и выстрелил. Пуля попала несостоявшемуся убийце в сердце, пробив томик Корана, привязанный к телу под одеждой в качестве оберега. Николсон вернулся в Резиденцию и написал письмо Лоуренсу: «Дорогой сэр Генри, имею честь сообщить Вам, что я только что застрелил человека, который пришел убить меня. Искренне Ваш, Джон Николсон».
Нам нелегко сейчас представить себе, что означала служба в Индии для молодого человека в первой половине XIX века. Мы живем в эпоху трансконтинентальных перелетов, мгновенной электронной связи и стопроцентной телефонизации. Но в 1840-е годы письмо из Бомбея в Лондон – по самой экстренной, «правительственной» линии связи, скоростным пакетботом и курьером через Суэцкий перешеек – шло не менее трех месяцев. Это в лучшем случае. В худшем оно могло идти шесть месяцев и больше. В самом худшем – могло не дойти никогда. Попробуйте себе представить на минутку, что вы получаете известия от родных и близких, да и просто новости о происходящем на родине, с опозданием минимум на полгода. По сути, вы отрезаны от привычного и знакомого вам мира, в котором выросли, и заброшены в совершенно чуждую, диковинную, экзотическую среду – и притом среду во многом весьма некомфортную. Грязь, пыль, ужасающий для европейца климат – жара, доходящая до 50 градусов по Цельсию, влажность, от которой одежда гниет, а железо ржавеет на глазах. Болезни – самый страшный бич белых в колониях. Различные лихорадки, тиф, оспа, бубонная чума, малярия – которая никогда не вылечивалась на сто процентов и всегда периодически возвращалась, делая человека полуинвалидом на всю оставшуюся жизнь. Самым страшным убийцей была холера, гарантировавшая 90-процентную смертность, причем смертность внезапную и стремительную – абсолютно здоровые и крепкие люди нередко умирали через 3-4 часа после появления первых симптомов. Среди молодых английских офицеров, отправившихся на службу в Индию за период с 1805 по 1820 год, из каждых семи человек шестеро никогда больше не вернулись в Англию. На большом европейском кладбище в Мируте в 1830 году не было ни одной могилы, которая принадлежала бы человеку старше 36 лет.
За все время своего пребывания в Индии офицер Ост-Индской компании имел право лишь на один годичный отпуск в Англии – и тот лишь по прошествии не менее чем десяти лет беспорочной службы. Обычно этот шанс использовался для того, чтобы жениться и вернуться в Индию уже с семьей. Так поступили многие друзья и коллеги Николсона – например, тот же Герберт Эдуардес, да и сам сэр Генри Лоуренс в свое время. Для Николсона этот заветный момент наступил в 1851 году. К тому времени он уже давно зарекомендовал себя не просто беспорочной, а блестящей службой, и имел полное право на отдых. «Женитесь и возвращайтесь к нам, Николсон». – Напутствовал его Лоуренс. – «Вы нужны нам». И Николсон действительно вернулся через год – но без жены.
Этот аспект биографии Джона Николсона притягивал болезненное любопытство многих «прогрессивных» историков, писавших после Второй Мировой и падения Империи, и склонных к развенчанию былых кумиров. В наш испорченный и извращенный век простого факта отсутствия у активного и здорового мужчины каких-либо известных связей и ассоциаций с женщинами – а у Николсона они действительно отсутствуют напрочь, если не считать его мать и сестер – оказывается достаточно, чтобы заподозрить его в гомосексуализме. Далеко идущие выводы делаются из совершенно естественно смотрящихся в викторианском культурном контексте, но кажущихся подозрительными современным любителям «жареного» фактов близкой дружбы Николсона с коллегами и последователями-пуштунами – в частности, с тем же Мухаммадом Хайят Ханом. Очевидно, нормальная мужская дружба соратников по оружию трудно постижима для логики журналиста, привыкшего копаться в грязном белье современных «звезд».
Был ли Николсон гомосексуалистом? Вряд ли. Для этого он был слишком религиозным – и притом, искренне религиозным – и слишком мужественным человеком. Скорее, он просто был «женат на своей работе» - в буквальном смысле этого слова. Работа поглощала все его силы, все внимание, энергию и время. Почему он так и не смог жениться за время своего отпуска, нам может помочь понять оставшаяся от того периода его фотография – ранний, но довольно качественный для своего времени дагерротип, который он сделал для матери на память, собираясь уезжать обратно к месту службы. С портрета на нас – вернее, мимо нас, немного в сторону – смотрит удивительно молодой человек, сущий мальчишка. Он явно неловко чувствует себя гладко выбритым, без своей индийской бороды, и выглядит немного потерянным и смущенным, «не в своей тарелке». Трудно поверить, что это тот самый человек, который брал форт Атток во главе крошечного отряда самоубийц, лично рубил головы разбойникам и заставлял мятежного пуштунского вождя ползать перед ним в пыли. Складывается впечатление, что он просто не вписался обратно в мирную и цивилизованную жизнь родного Лисбёрна. Вернувшись домой, он вдруг обнаружил, что он здесь чужой, что у него нет больше общего языка с окружающими людьми. Он «отбыл» свой отпуск, как отбывают свой срок ссыльные, и при первой возможности сбежал – назад, в Индию.
Семья Николсонов – что опять-таки было очень типично для их среды – была глубоко религиозной (отец – квакер, мать – пресвитерианка). У них было семеро детей, из них Джон был вторым (и старшим из сыновей). Отец его был врачом, и умер, заразившись лихорадкой от одного из своих пациентов, когда Джону только исполнилось девять. Семья попала в трудное положение, и несколько лет прозябала на грани нищеты. Однако у матери Джона был брат, который когда-то давно, еще в 1809 году, отправился в Индию, и сделал блестящую юридическую карьеру в Калькутте. К 1820 г. он зарабатывал до 15 тыс. фунтов в год (чтобы представить себе примерный масштаб этой цифры в современных ценах, ее следует умножить на три… и потом добавить еще один ноль). В 1833 г. он вышел в отставку и вернулся домой с большим состоянием. Узнав о бедственном положении своей сестры и ее детей, он взял над ними опеку. Он купил им большой дом в Лисбёрне, а Джона дядя устроил в дорогую школу-пансион. Когда он закончил ее в возрасте 16 лет, тот же самый дядя, к тому времени живший в Лондоне и бывший депутатом Парламента и членом Совета директоров Ост-Индской компании, сразу же устроил его на индийскую службу – в обход обычной практики, требовавшей от кадета сначала окончить один из двух специализированных колледжей Компании – Хейлибери (для гражданских чиновников) или Эддискомби (для военных).
Так в январе 1839 года молодой Джон Николсон оказался на борту корабля, следующего из Лондона в Калькутту. За несколько недель, что он провел в столице у дяди, тот постарался дать ему некий необходимый минимум знаний об Индии, но большую часть той информации, что другим кадетам Компании преподавали в колледже, ему пришлось осваивать самостоятельно, обложившись книгами, благо свободного времени в его распоряжении было предостаточно – Суэцкого канала еще не существовало, и судно шло по длинному маршруту вокруг всей Африки.
Образование, которое давали кадетам в Эддискомби, и которое Николсону теперь приходилось спешно наверстывать, включало в себя, помимо чисто военных предметов, ряд специфических «индийских» дисциплин. Во-первых, это были азы хиндустани (разновидности языка урду, являвшейся наиболее распространенным языком Северной Индии, особенно среди мусульман). История Индии изучалась по классическому восьмитомному сочинению Джеймса Милла. Для тех времен это было весьма передовое достижение востоковедческой мысли – надо сказать, что английские ученые XVIII и XIX веков приложили немало усилий к исследованию индийской истории и культуры, плодами их работы европейское (в том числе и отечественное) востоковедение продолжает пользоваться и по сей день, вне зависимости от идеологических веяний и оценок. Позиция Милла была недвусмысленна – древняя культура и история Индии, безусловно, достойны уважения и изучения, но современное ему состояние страны и образ жизни народа он живописал, не жалея черной краски: «Вся Индия из конца в конец лежит под тяжким бременем порока, невежества, угнетения, деспотизма, варварских и жестоких обычаев, которые являются следствием многовековой азиатской тирании». Высокая моральная миссия европейцев заключалась в освобождении, просвещении и приобщении талантливого, но темного, несчастного и забитого народа к благам цивилизации. Ученик Милла, Томас Маколей, труды которого также штудировались кадетами Компании, пошел дальше, и сформулировал конкретные задачи британского режима в Индии следующим образом: 1) управлять «великим народом, погрязшим в глубочайшей пучине рабства и угнетения» таким образом, чтобы воспитать в нем «желание и способность разделить все привилегии гражданина»; 2) «наделить бесчисленные массы индийского населения даром хотя бы рудиментарной правовой базы»; 3) создать в качестве посредников между собой и этими бесчисленными массами «класс людей, которые являлись бы индийцами по крови и цвету кожи, но англичанами по своим вкусам, по своим суждениям, по своей морали, по своему интеллекту». Красивые слова? Возможно, но для многих людей в британской колониальной среде – и людей чрезвычайно энергичных и выдающихся, вроде тех же братьев Лоуренсов – это были не просто слова, это был символ веры. Веры горячей и искренней, ради которой с готовностью жертвовали всем – вплоть до собственной жизни.
Между тем, пока Джон, погруженный в свои штудии, огибал мыс Доброй Надежды, в Индии начинали разворачиваться события, которым суждено было сыграть важную роль в его судьбе. В марте 1839 г. британская армия вошла в Афганистан. В июле, когда только что прибывший в Калькутту Джон делал свои первые осторожные шаги по индийской земле, был взят Кабул. Победа была широко отпразднована, войска вольготно расположились на отдых, англо-афганская война была сочтена завершенной. На самом деле, завершен был лишь ее первый акт.
По прибытии в Индию, Николсон получил свое первое назначение – в 41-й полк Бенгальской туземной пехоты, расквартированный в Бенаресе. Там он провел некоторое время, изучая язык, проходя строевую подготовку и просто акклиматизируясь к непривычным условиям. Наконец, спустя полгода, его перевели уже на постоянное место службы – в 27-й полк, стоявший в Ферозепуре, на самой границе с (тогда еще независимым) Пенджабом. Спустя без малого год, в ноябре 1840 г., этот полк получил приказ заменить один из полков, находившихся в Афганистане, в порядке ротации.
А дела в Афганистане начинали идти все хуже. Сын низложенного англичанами правителя, эмира Дост Мухаммада, отправленного в ссылку в Индию, Акбар Хан, сумел избежать плена и теперь склонял на свою сторону афганские племена. Трон английского ставленника, Шаха Шуджи, начинать ощутимо шататься. Вдобавок ко всему, между британскими политическими агентами, которые, собственно, должны были играть определяющую роль в установлении в стране нового режима, не было единства. Был допущен ряд грубых ошибок. Последней из них стало решение о сокращении – в целях экономии! – субсидий горным племенам, контролировавшим Хайберское ущелье – главную транспортную артерию между Афганистаном и Пенджабом, по которой осуществлялось снабжение английской армии. Субсидии эти (читай, просто взятки) выплачивались пуштунам в обмен на позволение беспрепятственно пользоваться этим жизненно важным проходом – в противном случае каждому обозу и каждой колонне подкреплений пришлось бы прорываться через ущелье с боем, в крайне невыгодных условиях. Теперь эти выплаты резко уменьшились. Обиженные горцы сочли себя свободными от обязательств. Путь через Хайбер был перекрыт. Это был смертельный удар всему предприятию. Акбар Хану оставалось лишь добить попавшего в капкан врага.
В ноябре 1841 г. в Кабуле вспыхнуло восстание. Вооруженная толпа с криками «смерть неверным» взяла штурмом британскую Резиденцию в центре города. Политический агент, сэр Александр Бёрнс, был убит. В Кабуле мгновенно объявился собственной персоной Акбар Хан, которого все считали скитающимся по горам неизвестно где. К столице стали стекаться ополчения горных племен и толпы добровольцев-гази – «воинов за веру», идейных предшественников современных моджахедов. Около месяца продолжалось противостояние с англичанами, осажденными в своем лагере в окрестностях города. Англичане не пытались прорваться силой – главный комиссионер сэр Уильям МакНафтен рассчитывал найти политическое решение проблемы, пытался развалить коалицию племен изнутри. В конце декабря Акбар Хан вызвал МакНафтена на переговоры, всячески демонстрируя готовность к сотрудничеству – и лично убил его. В середине января англичанам было предложено покинуть Афганистан, при этом Акбар Хан гарантировал им безопасный отход через Хайберское ущелье, обещая даже выделить специальный эскорт. Эскорт так и не материализовался. Вместо этого на отступающую по колено в снегу колонну обрушились горцы и гази.
До английского гарнизона в Джелалабаде добрался один человек. Армия погибла полностью.
Николсон, однако, этого не видел. Его полк стоял не в Кабуле, а в Газни, и был отрезан от основных сил армии, как только началось общее восстание. Две недели сипаи под командованием своих офицеров-англичан держали оборону в своей казарме, под артиллерийским обстрелом. Потом афганцы предложили им капитулировать, обещая – как обычно – свободу и безопасный отход. Одним из офицеров, отчаянно протестовавших против такого решения, был молодой лейтенант Николсон. Сдаться на милость победителя, заявил он – значило предать своих сипаев, которые были индуистами – язычниками в глазах афганцев – и потому вряд ли могли рассчитывать на снисхождение. Но возобладала другая точка зрения. 27-й полк – вернее, то, что от него осталось – капитулировал. Ни о каком «безопасном отходе», естественно, не было и речи. Десятерых англичан взяли в плен. Сипаям предложили перейти в ислам. Большинство отказались – и были перебиты тут же на месте.
Пленные англичане шесть недель провели в заключении, в крохотной комнате, где им приходилось спать по очереди, потому что десяти человекам не хватало места, чтобы одновременно улечься на полу. Каждый день они ожидали расправы. Однако затем отношение к ним неожиданно стало меняться к лучшему – их перевели в более просторное помещение, стали лучше кормить, а потом вообще перевезли в Кабул, где держали остальных пленных, захваченных во время январского отступления. Ларчик открывался просто – в мае 1842 года свежая британская армия под командованием генерала Поллока, недвусмысленно названная «Армией Возмездия», прорвалась через Хайберское ущелье на помощь осажденному гарнизону Джелалабада. Союз разношерстных племен и кланов, приведший Акбар Хана к власти, мгновенно начал рассыпаться. Акбар Хан почувствовал, что почва уходит из-под ног, и отношение к пленным начало, словно по волшебству, улучшаться. Армия Возмездия прошла маршем от Джелалабада до Кабула, методично уничтожая все деревни по пути следования и истребляя всех не успевших разбежаться афганских мужчин старше 14 лет. Когда она подошла к Кабулу, Акбар Хан бежал в горы, а всех пленных просто отпустили.
Когда Николсон оказался в лагере пленных под Кабулом, он был в страшно оборванном виде, его рубашка превратилась к тому времени в грязные лохмотья. Один из старших офицеров пожалел юношу, и отдал ему свою чистую рубашку. Офицера звали капитан Джордж Лоуренс. С Армией Возмездия находился его младший брат Генри, и Джордж познакомил их с Николсоном, когда освобожденные пленники снова оказались среди своих. Эта встреча определила всю дальнейшую жизнь двадцатилетнего Джона Николсона. У Генри Лоуренса была привычка – всегда иметь при себе специальный блокнот, куда он записывал имена заинтересовавших его офицеров – на всякий случай, на будущее. В тот день там появилась еще одна запись.
Выполнив свою карательную миссию, Армия Возмездия повернула назад. Удерживать Афганистан никто уже не пытался, целью экспедиции было лишь наказать афганцев и научить их «уважать британского солдата», как пелось в английской строевой песне той поры. Насколько удалось выполнить последнюю задачу – вопрос спорный. Обратный путь Армии Возмездия пролегал снова через Хайберское ущелье, и снова на каждом шагу ее преследовали пули снайперов, а отставшие или изолированные отряды оказывались мишенью для атак гази и горцев-грабителей. Отступление не превратилось в катастрофу благодаря несравненно лучшему состоянию, в котором пребывала армия в сравнении со своими злосчастными предшественниками, но и на победный марш это тоже было не слишком похоже.
Николсон вместе со своим другом Невиллом Чемберленом (еще один ольстерец) был временно приписан к одной из частей, и отступал через Хайбер вместе с ней. 1 ноября в маленькой деревушке Дакка он неожиданно встретился с собственным младшим братом Александром, которого не видел три года. Оказалось, что Александр только что прибыл в Индию – его тоже устроил на службу их «индийский» дядя – и сразу попал в один из полков, направлявшихся в Афганистан в составе армии Поллока. Братья в тот вечер долго сидели у костра, смеясь и вспоминая детство и дом в Лисбёрне. Наутро их дороги разошлись. Спустя два дня, 3 ноября, часть, в которой служил Александр, попала в засаду, была окружена и полностью уничтожена. На следующий день Джон, шедший той же дорогой, нашел обнаженное и изувеченное тело брата на обочине. Вдвоем с Чемберленом они похоронили его неподалеку и разожгли на могиле большой костер, чтобы ее не нашли афганцы.
Джон Николсон вернулся из Афганистана другим человеком. Он постарел лет на десять. Те черты характера, которые всегда, в общем-то, были ему свойственны – замкнутость, молчаливость, самодостаточность – усилились многократно. К ним добавилась непробиваемая уверенность в том, что если Господь пощадил его в обстоятельствах, когда вокруг гибли люди, как казалось ему, куда более достойные, то это могло быть сделано только ради какой-то великой цели. Николсон в каждое мгновение времени твердо знал, что его ведет рука Провидения – ведет к свершениям, к миссии, которую сможет выполнить только он. Ему нечего было бояться – и он не боялся. В душе его, за холодным и отстраненным, даже угрюмым внешним фасадом, горел бешеный огонь – и окружающие чувствовали это, чувствовали совершенно особый жар, энергию, которая исходила от этого человека. Люди шли за ним охотно и самозабвенно. Такой же силой притяжения обладал Генри Лоуренс – но в спокойном, дипломатичном и всегда доброжелательном Лоуренсе люди видели прежде всего мудрого учителя, наставника, человека мысли и пера. Николсон был человеком меча, и его магнетизм был магнетизмом крестоносца. Он был из того разряда вождей, за которыми люди идут в огонь, в воду, и даже в сам ад, если он позовет. Гений Лоуренса заключался в том, что он сумел разглядеть этот огонь в молодом сердитом лейтенанте – и разглядев, направить его именно туда, где он мог найти себе наилучшее и наиболее полное применение.
Когда Лоуренса в 1846 г. назначили резидентом в Лахор, он первым делом запросил и получил разрешение самостоятельно выбрать себе помощников. На свет был извлечен заветный блокнот, и одним из первых прозвучавших имен было имя Джона Николсона.
Пенджаб в то время представлял собой страну в состоянии хаоса. Слабый режим малолетнего махараджи Далип Сингха не мог эффективно контролировать территорию за пределами прямой досягаемости от Лахора. Губернаторы, назначаемые сикхским правительством, превратились, по сути, в полновластных независимых царьков. Местные князья вели вполне полноценные войны друг с другом, полностью игнорируя авторитет центральной власти. И в довершение всего, была еще Граница.
Северо-Западная Граница – это больше, чем просто географическая область на стыке Пенджаба и Афганистана, это особое культурное явление. Это перманентная «зона контакта» - веками народы и религии наслаивались здесь друг на друга. Если Пенджаб можно назвать «воротами Индии», то Граница – «ворота Пенджаба». Отсюда, с северо-запада, через перевалы и ущелья, раз за разом, век за веком приходили волны завоевателей. Здесь не существовало понятия «мир» и понятия «война», а было лишь нечто среднее, и каждая деревня была крепостью. Здесь бал правили племена горцев-пуштунов – африди, хайбери, баракзаи, юсуфзаи и другие, каждый год спускавшиеся на плодородные равнины и систематически грабившие давно свыкшихся со своей долей крестьян. Здесь не существовало закона, кроме законов «пахтунвали» - «пути пуштуна»: «нанавати» - неприкосновенность просящего убежища под твоей крышей; «бадал» - долг мстить за любую обиду и оскорбление до последней капли крови; «мелмастия» - обязанность накормить голодного путника. И даже эти законы постоянно и открыто нарушались ради собственной выгоды теми же людьми, которые их провозглашали. Пуштуна нельзя было покорить – его можно было только купить. Но и купив его, нельзя было быть уверенным в том, что его веками вскормленные разбойничьи инстинкты не возьмут над ним верх, если представится шанс. Ни один другой народ не придавал такого значения клятвам и понятию о чести, как пуштуны – и ни один другой народ не нарушал клятвы столь же часто, легко и без малейших угрызений совести. Ни один другой народ в Индии и ее окрестностях не произвел на англичан столь сильного и столь противоречивого впечатления – смеси искреннего восхищения и уважения с отвращением и настороженностью. «Править» этой землей было задачей, неподвластной человеческим возможностям; ее можно было лишь «контролировать» - действуя на племена попеременно угрозой силы, убеждением и подкупом. Делать это успешно могла лишь особая порода людей, способных понять хитросплетения пуштунской психологии и политики, и играть в эту игру по их правилам. Эта задача легла на плечи «молодых людей Генри Лоуренса» - небольшой, но чрезвычайно талантливой и деятельной группы офицеров, чей средний возраст составлял в то время 25-26 лет. Подавляющее большинство из них по происхождению было ольстерскими протестантами. Здесь они нашли свой идеальный, наивысший «фронтир», к освоению которого их готовила сама жизнь, с самого рождения.
Николсон был одним из них. Его послужной список тех лет включает в себя должности военного советника (и de facto командующего войсками) при дворе Гуляб Сингха, махараджи Джамму и Кашмира, а затем – заместителя комиссионера последовательно в округах Хазара, Равалпинди и Банну. Все «молодые люди» были весьма харизматичными личностями – работа этого требовала, да и глаз у Лоуренса был наметан – но вокруг Николсона с самого начала начинает складываться какая-то совершенно особая «аура». Или даже вернее будет сказать – легенда. Легенда о «Никал Сейне», которой суждено будет надолго пережить своего главного персонажа.
Обусловлено это было целым рядом факторов. Во-первых, личностные качества самого Николсона – его природная твердость, отвага, решительность были как раз теми чертами характера, которые производили сильное впечатление на людей, выросших в культурной среде, превыше всего ценившей в человеке воинские доблести. Но ведь и другие «молодые люди» были отнюдь не робкого десятка. Возможно, секрет в том, что Николсону удалось значительно глубже и полнее, чем кому-либо из его коллег, проникнуться духом и буквой той системы ценностей, которую исповедовали его «подопечные». Он оставался набожным протестантом до мозга костей, он неоднократно повторял в письмах друзьям и родным, что он терпеть не может Индию и мечтает покинуть ее навсегда – но он действовал, держался и – самое главное – думал так, как это делали те, кем он должен был управлять. Поэтому его власть над умами индийцев и пуштунов была потрясающей, и позволяла ему вытворять фантастические вещи, которые впору было бы счесть выдумкой, если бы они не были подтверждены разнообразными и независимыми друг от друга свидетельствами современников.
Во время мятежа сикхских генералов, приведшего в итоге к Второй англо-сикхской войне, туземный гарнизон стратегически важного форта Атток перешел на сторону восставших. Форт контролировал ключевую переправу через Инд, и потеря его могла закончиться для англичан катастрофически. Его надо было вернуть, и вернуть срочно, но мощная и удачно расположенная крепость была способна выдержать долгую осаду. Николсон, во главе отряда иррегулярной конницы, совершил форсированный марш-бросок и достиг Аттока на рассвете, когда его никто не ждал. Большая часть его всадников не выдержала заданного командиром сумасшедшего темпа и отстала по дороге; с Николсоном осталось лишь около тридцати человек. Во главе этой кавалькады он попросту въехал в открытые внешние ворота форта. Опешившим часовым-сикхам Николсон просто приказал следовать за ним. Те подчинились. Лишь у третьих ворот охрана попыталась было поднять ружья – но Николсон, спрыгнув с лошади, вырвал мушкет из рук у ближайшего к нему солдата, и приказал остальным арестовать командующего караулом. Через десять минут ошеломленный, продирающий спросонья глаза гарнизон был выстроен в полном составе во дворе. Николсон приказал сикхам сложить оружие. Солдаты повиновались. Тогда он приказал им построиться в колонну и покинуть крепость. Когда последний из них пересек линию крепостных стен, Николсон просто закрыл и запер ворота. Форт был взят без единого выстрела.
Когда Николсон был комиссионером в Равалпинди, ему доставлял множество проблем вождь одной из окрестных деревень, промышлявший разбоем, да так, что дорожное сообщение в округе грозило попросту пресечься. Николсон назначил награду за его голову. Не помогло. Он удвоил сумму обещанного вознаграждения. Никакой реакции. Тогда в один прекрасный день заместитель комиссионера просто въехал в одиночку в родную деревню разбойника. На площади он встретил вождя, без долгих слов зарубил его, отсек ему голову, и спокойно уехал. Никто не посмел преградить ему дорогу. Отрубленную голову он поместил на столик в своем кабинете, и по очереди приглашал всех соседних вождей и старейшин взглянуть на нее и поразмыслить над бренностью бытия. Разбой после этого явно пошел на убыль…
В другой раз, когда вождь одного из независимых афганских племен прилюдно продемонстрировал свое презрение, плюнув в сторону Николсона, тот приказал своим телохранителям схватить его, поставить на колени, и при большом стечении народа заставил вождя слизать собственный плевок с земли. Казалось бы, этот случай – как и аналогичный, когда Николсон приказал сбрить бороду не ответившему на его приветствие мулле – должен был вызвать бурю возмущения, если не немедленный открытый мятеж. Таково наше популярное представление о Востоке. На самом деле, все куда сложнее. «Оскорбительные» поступки Николсона вызвали прямо обратный эффект – разрядили накалившуюся обстановку и укрепили его авторитет, потому что они были правильными и даже единственно возможными – с точки зрения пуштунской системы ценностей. Имело место оскорбление его личной чести – «нанг» – и ответ на это оскорбление должен был быть немедленным и публичным. Попытка «проглотить» подобное оскорбление – или даже просто заминка, видимое колебание, слабина, продемонстрированная в данной ситуации – привела бы к утрате любого авторитета навсегда. Чтобы человек Востока подчинялся, нужно вести себя соответствующим образом – как ведет себя в аналогичной ситуации восточный же правитель. Сикхские раджи и племенные вожди пуштунов с подданными никогда не миндальничали.
Вообще, секрет эффективного управления на Границе заключался в умении сочетать твердость и справедливость в точно выверенной пропорции. Чтобы добиться подчинения, необходимо было сначала добиться уважения. Уважения же у пуштунов невозможно было добиться без регулярной демонстрации силы. Горцы шли за сильным вождем охотно и с энтузиазмом – но стоило ему один раз показать слабость, за жизнь его никто не дал бы и ломаного гроша. Один из английских администраторов на Границе сформулировал оптимальную методику общения с пуштунами так: «Сначала нужно крепко ударить его палкой по голове, потом – протянуть руку и поднять с колен».
Николсон был успешен в применении этой методики, как никто другой. Очень скоро вокруг него начал складываться круг преданных последователей-пуштунов – нечто среднее между свитой и отрядом телохранителей. Эти люди присягали на верность лично «Никал Сейну», клялись на клинке сабли идти за ним до последнего. История отношений Николсона с Мухаммадом Хайят Ханом – сыном одного из разбойных пуштунских вождей, ставшим его побратимом, другом и ближайшим помощником, могла бы послужить источником вдохновения для киплинговской «Баллады о Востоке и Западе». Грозного вида пуштун с воинственно закрученными усами и свирепым оскалом не оставлял своего побратима ни на шаг, спал поперек порога его палатки, а во время обеда стоял у него за спиной с револьвером в руке, не позволяя никому, кроме себя, прикасаться к его блюду и наливать ему вино или воду.
Однако это было только начало. Даже неизменно уверенный в себе Николсон несколько опешил, когда узнал, что в его округе появилась индуистская секта, почитающая его как бога. Узнал он об этом, когда проповедник-факир, основатель этой новой религии, организовал паломничество своих последователей в кабинет, где Николсон осуществлял прием просителей. В один прекрасный день в кабинет вошла вереница каких-то странных людей полумонашеского вида, и тихо уселась в рядок на коврике в углу. На удивленный вопрос Николсона, один из них объяснил, что они пришли лицезреть свое божество во плоти. Николсон не знал, смеяться ему или плакать. Его протестантское сознание, естественно, было в ужасе, но что он мог поделать? Он попытался спокойно объяснить проповеднику, что тот был неправ. Не помогло – все уверения Николсона в том, что он – обычный смертный человек, воспринимались верующими как проявления благородной скромности, которая никого не обманывает. Культ рос, как на дрожжах. Его последователи начинали уже всерьез досаждать своему «богу», следуя за ним неотступно повсюду и постоянно ставя его в неловкие ситуации. Раздражение росло. Несколько раз Николсон выпроваживал факира и его «послушников» из своего офиса пинками. Вера их от этого, похоже, только крепла. А однажды к Николсону пришел на прием пекарь-индус, и пожаловался, что факир именем своего божества вымогает деньги у честных людей на улице. Он где-то раздобыл поношенную английскую шапку на бобровом меху, и выдавал ее за священную реликвию божественного Никал Сейна. Когда пекарь отказался дать проповеднику рупию в качестве пожертвования, тот положил шапку перед ним на дорогу и предложил ему попрать ногами символ всемогущих «саиб лог» - «расы господ», если тот осмелится. Пекарь не решился, но потом пришел с жалобой к самому «божественному Никал Сейну». Это было последней каплей. Взбешенный Николсон приказал выпороть факира и вышвырнуть его за пределы округа, пригрозив попросту повесить, если тот еще раз покажется на подвластной ему территории. Однако и это не остудило религиозного пыла. Обосновавшись в соседнем округе, проповедник продолжать собирать последователей, и по сведениям на середину 1850-х годов секта «никалсейнитов» продолжала не только существовать, но и активно расти.
Причины такого экстравагантного энтузиазма становятся более понятны, если мы посмотрим на реальные результаты администрации Николсона – хотя бы на примере округа Банну, где Николсон был заместителем комиссионера с 1852 г. Банну был одним из наиболее «трудных» округов – он находился на самой границе и регулярно подвергался набегам со стороны горных племен. Кроме того, округ представлял собой «лоскутное одеяло» - он весь был поделен между враждующими местными кланами. На момент, когда туда впервые пришли англичане, вся территория Банну была густо покрыта крепостями – они стояли почти на каждом пригорке, зачастую в пределах видимости друг от друга. Вялотекущая резня не прекращалась. Первый английский администратор округа – друг и коллега Николсона Герберт Эдуардес – сумел ценой невероятных усилий добиться добровольного уничтожения почти всех крепостей. Племена пошли на это, поскольку Эдуардес обещал им, что отныне англичане возьмут их защиту на себя. Но теперь эти обязательства надо было выполнять. И эта задача легла на плечи Николсона. Как писал впоследствии сам Эдуардес, «Я лишь разрушил крепости – но Джон Николсон сделал нечто значительно большее. Он изменил народ – самый невежественный, распущенный и кровожадный народ во всем Пенджабе. Он сумел навести такой порядок и привить людям такое уважение к закону, что в течение последнего года его управления в округе не только не было зафиксировано ни одного случая убийства, кражи со взломом или разбоя на дорогах, но даже и ни одного покушения на эти преступления». Местные старейшины качали головами и говорили, что Праведные халифы древности, наверное, должны были быть похожи на Никал Сейна. Николсон идеально отвечал восточному представлению о том, каким должен быть настоящий «хаким» - повелитель, и поэтому его режим был популярен.
Впрочем, естественно, не у всех. Не существует способа эффективно управлять столь проблемным регионом, как Банну, не наделав множества врагов. Несколько раз на Николсона устраивались покушения. Однажды, когда он беседовал в саду Резиденции с несколькими гражданскими чиновниками, туда неожиданно ворвался человек с безумным взглядом и обнаженной саблей в руке. Ему преградил дорогу один из пуштунов-телохранителей Николсона. «Убирайся, мне нужен Никал Сейн, а не ты!» - закричал нападавший. – «Нас всех здесь зовут Никал Сейн». – Ответил охранник, обнажая саблю. Тут на сцене появился сам Николсон – с ружьем в руках. Он услышал шум, выхватил мушкет у одного из часовых, охранявших Резиденцию, и вышел взглянуть, в чем дело. – «Бросай оружие!» - крикнул он «шахиду». – «Нет!» - ответил тот. – «Один из нас двоих должен умереть сегодня!» - «Хорошо». – Пожал плечами Николсон, и выстрелил. Пуля попала несостоявшемуся убийце в сердце, пробив томик Корана, привязанный к телу под одеждой в качестве оберега. Николсон вернулся в Резиденцию и написал письмо Лоуренсу: «Дорогой сэр Генри, имею честь сообщить Вам, что я только что застрелил человека, который пришел убить меня. Искренне Ваш, Джон Николсон».
Нам нелегко сейчас представить себе, что означала служба в Индии для молодого человека в первой половине XIX века. Мы живем в эпоху трансконтинентальных перелетов, мгновенной электронной связи и стопроцентной телефонизации. Но в 1840-е годы письмо из Бомбея в Лондон – по самой экстренной, «правительственной» линии связи, скоростным пакетботом и курьером через Суэцкий перешеек – шло не менее трех месяцев. Это в лучшем случае. В худшем оно могло идти шесть месяцев и больше. В самом худшем – могло не дойти никогда. Попробуйте себе представить на минутку, что вы получаете известия от родных и близких, да и просто новости о происходящем на родине, с опозданием минимум на полгода. По сути, вы отрезаны от привычного и знакомого вам мира, в котором выросли, и заброшены в совершенно чуждую, диковинную, экзотическую среду – и притом среду во многом весьма некомфортную. Грязь, пыль, ужасающий для европейца климат – жара, доходящая до 50 градусов по Цельсию, влажность, от которой одежда гниет, а железо ржавеет на глазах. Болезни – самый страшный бич белых в колониях. Различные лихорадки, тиф, оспа, бубонная чума, малярия – которая никогда не вылечивалась на сто процентов и всегда периодически возвращалась, делая человека полуинвалидом на всю оставшуюся жизнь. Самым страшным убийцей была холера, гарантировавшая 90-процентную смертность, причем смертность внезапную и стремительную – абсолютно здоровые и крепкие люди нередко умирали через 3-4 часа после появления первых симптомов. Среди молодых английских офицеров, отправившихся на службу в Индию за период с 1805 по 1820 год, из каждых семи человек шестеро никогда больше не вернулись в Англию. На большом европейском кладбище в Мируте в 1830 году не было ни одной могилы, которая принадлежала бы человеку старше 36 лет.
За все время своего пребывания в Индии офицер Ост-Индской компании имел право лишь на один годичный отпуск в Англии – и тот лишь по прошествии не менее чем десяти лет беспорочной службы. Обычно этот шанс использовался для того, чтобы жениться и вернуться в Индию уже с семьей. Так поступили многие друзья и коллеги Николсона – например, тот же Герберт Эдуардес, да и сам сэр Генри Лоуренс в свое время. Для Николсона этот заветный момент наступил в 1851 году. К тому времени он уже давно зарекомендовал себя не просто беспорочной, а блестящей службой, и имел полное право на отдых. «Женитесь и возвращайтесь к нам, Николсон». – Напутствовал его Лоуренс. – «Вы нужны нам». И Николсон действительно вернулся через год – но без жены.
Этот аспект биографии Джона Николсона притягивал болезненное любопытство многих «прогрессивных» историков, писавших после Второй Мировой и падения Империи, и склонных к развенчанию былых кумиров. В наш испорченный и извращенный век простого факта отсутствия у активного и здорового мужчины каких-либо известных связей и ассоциаций с женщинами – а у Николсона они действительно отсутствуют напрочь, если не считать его мать и сестер – оказывается достаточно, чтобы заподозрить его в гомосексуализме. Далеко идущие выводы делаются из совершенно естественно смотрящихся в викторианском культурном контексте, но кажущихся подозрительными современным любителям «жареного» фактов близкой дружбы Николсона с коллегами и последователями-пуштунами – в частности, с тем же Мухаммадом Хайят Ханом. Очевидно, нормальная мужская дружба соратников по оружию трудно постижима для логики журналиста, привыкшего копаться в грязном белье современных «звезд».
Был ли Николсон гомосексуалистом? Вряд ли. Для этого он был слишком религиозным – и притом, искренне религиозным – и слишком мужественным человеком. Скорее, он просто был «женат на своей работе» - в буквальном смысле этого слова. Работа поглощала все его силы, все внимание, энергию и время. Почему он так и не смог жениться за время своего отпуска, нам может помочь понять оставшаяся от того периода его фотография – ранний, но довольно качественный для своего времени дагерротип, который он сделал для матери на память, собираясь уезжать обратно к месту службы. С портрета на нас – вернее, мимо нас, немного в сторону – смотрит удивительно молодой человек, сущий мальчишка. Он явно неловко чувствует себя гладко выбритым, без своей индийской бороды, и выглядит немного потерянным и смущенным, «не в своей тарелке». Трудно поверить, что это тот самый человек, который брал форт Атток во главе крошечного отряда самоубийц, лично рубил головы разбойникам и заставлял мятежного пуштунского вождя ползать перед ним в пыли. Складывается впечатление, что он просто не вписался обратно в мирную и цивилизованную жизнь родного Лисбёрна. Вернувшись домой, он вдруг обнаружил, что он здесь чужой, что у него нет больше общего языка с окружающими людьми. Он «отбыл» свой отпуск, как отбывают свой срок ссыльные, и при первой возможности сбежал – назад, в Индию.