Красный Голливуд: Богатые и справедливые часть 3
Тривиальность «подпольных» будней не менялась годами. Говард Фаст, признанный в 1940-х годах историческим романистом Америки «номер один» (его «Дорогу свободы» перевели на 82 языка), вступил в партию в Нью-Йорке в 1944 году.
Чтобы я не угодил ненароком в ловушку успеха, было принято решение направить меня в составе группы из десяти человек на учебу в партшколу. Располагалась она в небольшой гостинице на берегу Гудзона, […] курс был рассчитан на три недели и включал в себя лекции, семинарские занятия, дискуссии — по десять часов в день. Мы изучали экономику, как рыночную, так и марксистскую, американскую и мировую историю, философию, науку управления, происхождение классов: разумеется, много говорилось о причинах, вызвавших Первую и Вторую мировые войны […] Посещать [занятия] мог кто угодно, а среди преподавателей были профессора Гарварда, Йеля, Корнелла, Массачусетского технологического института.
Во главе школы стоял старый коммунист, которого мы называли «папашей Менделем», не знаю уж, было ли это его настоящее имя. Тогда ему уже перевалило за семьдесят, и вспомнить он мог немало — дни Юджина Дебса и зарождение социалистического движения в Америке. Он жил и умер в счастливой уверенности, что мы, наше поколение, построим на этой плодородной и во всех отношениях замечательной земле Новый Иерусалим.
Никто не был так рыцарски благороден в своих отношениях с партией, как Далтон Трамбо. Осужденный по делу «голливудской десятки», он вышел из партии в 1948 году. Но через несколько лет, когда с тонущего партийного корабля сбежали уже все крысы, вступил вновь. Исключительно в знак солидарности с партийцами, осужденными по обвинению в намерении свергнуть американский строй. Когда Верховный суд через несколько лет дезавуировал приговор, Трамбо со спокойной совестью расстался с партией навсегда.
Но никто пуще этого рыцаря не ненавидел
торжественную пуританскую педантичность коммунистической догмы.
Трамбо явочным порядком добился права манкировать партсобраниями. Студийная поденщина и так «до тошноты» мешала ему писать «для души», а тут еще эти собрания.

Игнорировал собрания и Альберт Мальц, когда погружался в работу над романами.
Пуще того: причиной недолговечности своего пребывания в партии многие экс-коммунисты объясняли именно скукой собраний и неспособностью овладеть «Капиталом».
Стерлинг Хейден: Я никогда этого не понимал. Мне все время говорили, что, если я прочту 40 страниц диалектического и исторического материализма, я пойму коммунизм. Я так и не преодолел больше восьми страниц, а ведь пытался не раз.
Конгрессмен Маулдер: И вы вышли [из партии]?
СХ: Живехонько вышел.
? ? ?
Насколько оживленнее, увлекательнее выглядели партийные собрания и теоретические курсы в антикоммунистическом кино холодной войны. Например, в фильме Роберта Спрингстина «Красная угроза» (1949).
Ведет занятия в каком-то ангаре комиссарша, явно помешанная. Простак-рабочий — партийный новобранец — просит развеять его недоумение: он не понимает, как совместима диктатура пролетариата с «народной демократией». Комиссарша впадает в истерику в жанре «мы всех вас будем жечь, вешать, стрелять, будет вам демократия». Накричавшись, подает знак дежурящим у входа головорезам. Вытащив любознательного товарища наружу, они в каком-то тупичке забивают его насмерть.
По формальным признакам «Красная угроза» и подобные ей фильмы — чистой воды нуар. Гангстеры, не переодевшись, не сменив интонацию, мимику, жестикуляцию, просто перешли из уголовных нуаров в идеологические. Разве что теперь они называли друг друга «товарищами». А так, занимались тем же, что и прежде. Убивали полицейских, осведомителей и отступников. Подкладывали честным и наивным парням развратных девиц, лишавших их воли и разума. Гнались через всю Америку за порвавшей с партией парой любовников. При появлении агентов с ордерами на арест, впадали в ступор или сходили с ума.
Это даже не пропаганда: пропаганда должна хоть чуть-чуть, но соотноситься с реальностью. В конце концов, ничего не стоит подправить реальность. В советском кино времен «большого террора» оппозиционеры тоже убивали, взрывали и шпионили. Но в СССР экранный мир коррелировался с реальным, даже если принять за данность, что оппозиция состояла исключительно из вегетарианцев. Хотя бы потому, что и в реальности оппозиционеров обвиняли в терроре и диверсиях. Умерших своей смертью деятелей могли объявить умерщвленными врачами-убийцами, аварию — выдать за террористический акт. Но «умерщвленный» товарищ был действительно мертв, а «взорванный» поезд действительно сошел с рельс. Пропагандистское кино «красной паники» озадачивает отсутствием даже попытки связать жизнь и кино. На экране «красные» убивают и убивают. А в реальности никому из них ни разу не инкриминировали ни одного трупа.

? ? ?
Самую точную статистику численности голливудского обкома вело ФБР. Его оперативники дважды (1943, 1945) проникали по ночам в калифорнийскую штаб-квартиру партии и фотографировали учетные карточки. Расшифровка картотеки затянулась до 1947 года. ФБР идентифицировало в Голливуде 252 партийцев (во всей Калифорнии их тогда насчитывалось 10 тысяч): 47 актеров, 45 актрис, 8 продюсеров, 15 режиссеров и 127 сценаристов.
Почему, вообще, требовалась «расшифровка» партийных архивов, да еще такая затяжная? Данные о партийности были зашифрованы, некоторые (или многие) ее члены числились под псевдонимами, да, но почему? Скользкий вопрос. Партия вышла из подполья еще в первой половине 1920-х годов. Более того: она официально поддерживала Франклина Делано Рузвельта. Зачем же скрывать свою партийность?
Легальность легальности рознь.
Компартия США — и все рабочее и социалистическое движение, из которого она выросла — накопила слишком болезненный опыт репрессий. Ее легальность условна: она, скорее, не запрещена, чем разрешена. Мировой опыт говорит, что гарантий от белого террора не дает никакая демократия. Взгляните, говорят себе коммунисты, что случилось в Германии с мощнейшей компартией мира. С китайской компартией, преданной своим боевым союзником Чан Кайши.
Быть коммунистом опасно. Опасно для жизни: во многих странах — всегда, в остальных — потенциально.
Руководителю Баварской Советской республики Евгению Левине, расстрелянному в 1919 году, приписывали фразу:
Мы, коммунисты, все покойники в увольнительной.
Поэтому меняют имена политработники Коминтерна, тот же Роббинс-Лоуренс. Он выбрался из страны, где «красных» убивают, весьма возможно — окажется еще в каком-нибудь, столь же неприятном месте.
Для репутации тех, кто ею дорожит, кто входит в истеблишмент, членство в партии опасно всегда.
Репутация для звезд дороже жизни — иногда в буквальном смысле слова. Потому и осторожничают звезды. Иногда осторожничают (особенно после террора КААД) до самой смерти.
Уилер: У вас было партийное имя?
Вирджиния Фиртель: Нет. Американский консул в Цюрихе сказал мне, что оно у меня есть, и назвал мне имя, и спросил, знаю ли я эту женщину, и я сказала: «Нет» — совершенно уверенно; а он сказал, что это я. Так что, вроде бы у меня было другое имя, и я его просто не знала […]
У: А наши записи говорят, что вы использовали имя Джоан Бентон.
Ф: Вот и он мне это сказал, но я об этом ничего не знала (слушания КААД, 6 июня 1956).
Единицы признались в том, что были «едины в двух лицах» или, по меньшей мере, им предлагали взять «партийное имя». Но их свидетельств достаточно, чтобы убедиться: если речь идет о творческой интеллигенции, партийная жизнь под псевдонимом никак не связана с особой ценностью или особой миссией «конспиратора». Псевдоним нужен был только для картотеки, в которую в любой момент могли заглянуть незваные гости.
Под псевдонимом состояла в партии, например, Вера Каспари:
Скелет в моем шкафу сжимал серп и молот.
Ее романы и пьесы исследовали женскую идентичность под жанровыми углами зрения: самые ее известные фильмы — лирический нуар Преминджера «Лаура» (1944), изощренная игра в мелодраму Джозефа Манкевича «Письмо трем женам» (1949), мюзикл Кьюкора «Девушки» (1957). Каспари вступила в партию в разгар кризиса, покинула ее после того, как, гораздо позже прочих (апрель 1939), посетила СССР. В начале 1950-х она оказалась не то, чтобы в «черных», а в «серых» списках. Ее публично не шельмовали, не допрашивали, просто изолировали от кинематографа.
Партия не навязывала конспиративные псевдонимы, а шла навстречу «просьбам трудящихся».
Насколько буднично это происходило, рассказывал Пол Боулз, в 1930-х годах — еще не литературный гуру в добровольном марокканском изгнании, не автор «культового» романа «Под покровом небес», а молодой нью-йоркский композитор, автор музыки к спектаклям Лоузи и Уэллса. Да, Боулз, будущий пророк контркультуры, бисексуальный эстет и ценитель гашиша, в 1938-1940 годах тоже состоял в компартии. Впрочем, проще сказать, кто из выдающихся американцев в ней не состоял или, по меньшей мере, не был к ней близок.
В партию он вступал вместе с женой-писательницей Джейн Ауэр, столь же (если не более) эксцентричной, как и сам Боулз.
Под какими именами вас записать?
А под какими вы хотите?
Нам-то все равно, если вы запишетесь под своими собственными.
Благодаря своей беспечности, Боулзы, пробыв в партии какие-то два года, гарантировали себе неприятности на всю оставшуюся жизнь, в какое бы глубочайшее Марокко они ни забрались.
В 1958 году, когда, казалось бы, «красная паника» почти сошла на нет, у Ауэр истек срок действия загранпаспорта. Боулзы жили тогда на Мадейре, и она обратились за рутинным продлением паспорта в посольство США в Лиссабоне.
Они просто сказали ей: «Завтра вы уезжаете в Америку». Бац, пошла вон! Они отобрали у нее паспорт. И сказали, что это ФБР отказало ей, потому что считает ее опасной персоной (Боулз).
Одна лишь высокая вероятность — даже неизбежность — таких неприятностей, а вовсе не причастность к глубоко законспирированному эшелону мирового коммунистического заговора, уже объясняет, почему многие предпочитали псевдонимы.
У нас была четырехмесячная дочь […] и, если бы мы догадывались, через какой ужас придется нам пройти в ближайшие годы, вряд ли присоединились бы к коммунистическому движению (Фаст).
http://seance.ru/blog/red_hollywood/