Красный Голливуд: Богатые и справедливые часть 2

[marss2]

? ? ?

Пока голливудских коммунистов можно было пересчитать по пальцам (Биберман, Брайт, Лоусон, Орниц, Таскер, кто там еще), потребности в эмансипации от Калифорнийского комитета не возникало. Но к 1935 году их численность весьма возросла.

Замечателен приход в партию Дэвида Огдена Стюарта — история «божественного» откровения (если доверять его собственной, литературно безупречной версии).

В двадцать лет, очкастый и преждевременно облысевший, неуверенный в себе, он был одержим деньгами и успехом (Маргарет Мид).

Преуспевающий писатель, Стюарт за 15 лет с видимой легкостью и, как правило, блестяще написал (или «вылечил») три десятка сценариев. Горькие светские комедии Любича («Это смутное чувство», 1941) и Кьюкора («Ужин в восемь», 1933; «Женщины», 1939). Приключенческие вампуки («Пленник Зенды», 1937) и исторические мелодрамы («Мария Антуанетта», 1938). «Филадельфийская история» (1940) принесла Стюарту «Оскар». Гангстерская «Манхэттенская мелодрама» (1934) сгубила Джона Диллинджера: налетчик, не выдержав искушения сходить в кино, покинул конспиративную квартиру, и на выходе из зала был расстрелян агентами ФБР.

Выпускник Йела, член студенческого братства «Череп и кости», образцовый (хоть в музее выставляй) экземпляр «потерянного поколения», друг Скотта Фицджеральда и Кола Портера, один из «рыцарей» Дороти Паркер, он, казалось, раз и навсегда нашел ответ на вопрос о смысле жизни. Смысл заключался в поездках в Испанию на корриду и луковом супе в «Чреве Парижа» после ночного загула, вечеринках на Лазурном берегу и джазе.

Как-то раз, в Лондоне его посетила мысль ввести в свою будущую пьесу — для пущей оригинальности — персонажа-коммуниста. Поскольку о коммунизме Стаюрт не знал почти ничего, а ему предстояло пересечь Атлантику, он решил убить двух зайцев сразу: и пополнить свое образование, и избежать пароходной скуки: купил труд британского мыслителя Джона Стречи «Грядущая борьба за власть» и заперся с ним в своей каюте.

И вдруг меня охватило чувство, что я не на той стороне. Если шла классовая война, как они утверждали, я каким-то образом оказался в рядах вражеской армии. Я ощутил огромный смысл взаимопомощи и ликование. Я почувствовал, что получил ответ, который так долго искал. У меня теперь было дело, которому я мог посвятить все мои таланты до конца своей жизни. Я снова был вместе с дедушкой Огденом, который помогал освобождать рабов. Я чувствовал себя чистым, и счастливым, и возбужденным. Я выиграл все деньги и общественное положение, которые могла предложить Америка — и этого было недостаточно. Следующей ступенью был социализм.

Комиссия по расследованию антиамериканской деятельности, 1938

Политическое озарение радикально изменило даже личную жизнь Стюарта. Он расстался с идеальной спутницей жизни Беатрис Эймс, столь же веселой и беззаботной, как он, и женился на Элле Уинтер, вдове Линкольна Стеффенса. Эймс же — оригинальная политическая месть — завела роман с белоэмигрантом (и будущим полковником армии США) Ильей Толстым. Внук Льва Толстого и основатель первого в мире дельфинария представлял едва ли ни самой загадочную профессию в мире — он был военным-ориенталистом: в 1942 году ФДР отправит его со специальной миссией в Тибет.

Кстати, о Фицджеральде, друге Стюарта со студенческой скамьи.

Скотт был тогда (в 1938-1939 годах — М.Т.) в ужасном состоянии, и Лоусон подсказал ему тему, которая в конце концов легла в основу «Последнего магната». Мне говорили, что Фицджеральд готов был вступить в компартию, но осуществилось ли его намерение, сказать не могу (Фаст).

В «Последнем магнате» коммунист-профсоюзник, избив магната Старка, говорит:

Я всегда хотел ударить владельца десяти миллионов, но не знал, что получится именно так.

В том, что Фицджеральд вступил (или собирался вступить) в партию, нет ничего удивительного. Он кажется аполитичным автором, но нежная и страшная печаль его книг не только «джазовая», но и социальная. Именно невыносимую горестность бытия он имел в виду, когда писал дочери:

Прочти страшную главу «Капитала», посвященную рабочему дню, и проверь, сможешь ли ты остаться такой же, как прежде.

Ночь нежна. Нет ничего удивительного и в том, что в партию не вступил (и не собирался вступать) Хемингуэй, свой человек в коминтерновских кругах. «Хэм» был слишком эгоистичен (и в свое эгоизме готов красиво — непременно, красиво — погибнуть за правое дело), чтобы связывать себя партийными узами. Фицджеральд же, ранимый и совестливый, был идеальным кандидатом в партию.

? ? ?

Обособляя голливудское отделение, ЦК принимал во внимание, что коллективная психика Голливуда — одна на всех: и на коммунистов, и на беспартийных — наверное, не выдержит стресса от вливания на общих основаниях в борьбу за рабочее дело. В том же, 1936-ом, году Йорис Ивенс с изумленным любопытством писал из Голливуда, в котором впервые оказался, в Москву заместителю директора «Межрабпомфильма» Гансу Роденбергу:

Голливуд — это самый странный город, какой я видел в своей жизни. Это действительно фабрика грез. Она прямо-таки абсолютно отгорожена от повседневной жизни всего мира. С помощью денег, климата, плавательных бассейнов и грандиозных вилл людей заставляют смириться и быть послушными, чтобы хорошенько работать на гигантский центральный агитпроп капитализма. (Например, одна газета в Голливуде раз в неделю тремя строчками сообщает о Франции, а в настоящее время, наверно, двумя строками в неделю — об Испании и раз в неделю — большую ложь о Советском Союзе.) Ни один человек в Голливуде не связан с полуторамиллионным городом Лос-Анджелесом, который расположен прямо рядом и где огромная промышленность, производящая каучук, самолеты, нефть и т.д. Ни один человек в Голливуде и краем глаза не видел грандиозную забастовку трех тысяч мексиканцев, работающих на фруктовых плантациях примерно в часе езды от Голливуда.

Йорис Ивенс и Эрнест Хемингуэй на съемках «Испанской земли», 1937

В странном городе и коммунисты странные, и обком не как у людей.

Из уважения к творческим личностям, партия поделила голливудский обком не на «ячейки», а на «клубы»: по несколько клубов на каждую профессию. Возглавил обком эмиссар ЦК по имени Стэнли Лоуренс. Внешне он был полной противоположностью Джерому: длинный, лохматый, в очках со стеклами толщиной с бутылочное донце. Писатель Гарольд Эш покажет (17 сентября 1951) на допросе в КААД, что этот, по его словам, таксист из Лос-Анджелеса, ветеран то ли венгерского, то ли австрийского подполья, должен был обучать неофитов конспирации, но

знал о подпольной работе меньше, чем моя шестилетняя дочь.

На самом деле, 27-летний (всего-то) Лоуренс стал Лоуренсом только перед отъездом в Калифорнию, а так его звали: Сеймур Стенли Роббинс. Вряд ли он был таксистом. Выпускник Корнелльского университета, входящего в Лигу Плюща, Лоуренс-Роббинс учился медицине в Вене, где в 1931 году и стал коммунистом.

В 1934-ом или 1935-ом он вернулся в США и перешел в местную компартию. Это было не сложно: все компартии мира считались секциями сверхпартии — Коминтерна. Причины его возвращения очевидны. В феврале 1934 года левые социал-демократы восстали против режима «австрофашизма», провозглашенного канцлером Энгельбертом Дольфусом. В ходе пятидневной гражданской войны погибли 1600 человек, рабочие кварталы Вены, выстроенные утопистами из «Баухауса», были сметены артиллерийским огнем, начался белый террор. Можно смело предположить, что о подполье Лоуренс знал побольше Эша, как и то, что никаких курсов конспирации ни он, ни кто другой, в Голливуде не вел.

Особое внимание Лоуренс уделял Морису Рапфу и Баду Шульбергу, старше которых был лишь ненамного.

Рапф вспоминал: Лоуренс заявлялся к нему домой, непринужденно готовил себе завтрак и передавал марксистские брошюры для распространения. Застав этого «вечного студента» в своей гостиной, растянувшимся на диванчике, обитом узорчатым шелком, Рапф-старший впал в библейский пафос:

Если вы хоть немного уважаете моего сына, вы будете держаться от него как можно дальше.

Однако же, в Лоуренсе было что-то такое, что заставляло прислушиваться к нелепому очкарику не только восторженных юнцов, но и людей зрелых. И не только прислушиваться, но и вступать после знакомства с ним в партию.

Первый в моей жизни настоящий коммунист-интернационалист, совершенно блестящий, мог без запинки объяснить теорию прибавочной стоимости Маркса (Самсон Рафаэльсон).

Рафаэльсону уже за сорок. Он написал «Певца джаза» и несколько сценариев для Любича, еще напишет «Подозрение» (1941) Хичкока. Но Лоуренс его зачаровал.

Или, вот 43-летний Фрэнк Таттл. Один из столпов Paramount, мастер-универсал всех жанров, постановщик фильмов с Глорией Свенсон и Бингом Кросби, автор лучшей комедии с Эдди Кантором «Римские скандалы» (1933) и протонуара «Стеклянный ключ» (1935). Таттла тревожило, что никто в Голливуде не придает значения приходу к власти Гитлера. Поговорить о необходимости создания антифашистских организаций было не с кем, кроме как с Лоуренсом.

Мне понравилось, что коммунисты берутся за эту работу.

Через два года Таттл не только вступил в компартию, но и стал ее видным работником. Голливудская карьера «таксиста» оказалась скоротечной. По версии Эша, догматик Лоуренс, с подозрением относившийся к голливудским «эгоистам», оказался в опале, прилюдно назвав их

жирными коровами, которых надо доить.

По версии Мартина Беркли, тоже сценариста-ренегата, он растратил партийную кассу.

У него никогда не было ни цента. Обычно, мы скидывались ему на дорогу и завтрак (Бад Шульберг).

Еще по одной, кажущейся более достоверной, Лоуренс, полагая, что киношники — люди как люди и ничем не лучше других партийцев, отправил своих «комсомольцев» организовывать фермерское движение в Центральной долине Калифорнии.

Затея, действительно, была неудачной.

Фермеры спросили бы нас: «Вы кто на хрен такие? Откуда вы? Чего надо-то?» (Бад Шульберг)

Рапф и Шульберг, еще вчера себя, по Маяковскому, «под Лениным чистившие, чтобы плыть в революцию дальше», вряд ли жаловались по инстанциям на Лоуренса. Но партийное руководство могло разнервничаться как раз потому, что эти два комсомольца были именно Рапфом и Шульбергом, сыновьями своих отцов, и, случись с ними что-либо в жестокой долине, у партии возникли бы непредсказуемые проблемы. За грубое обращение с хрупкими и ценными кадрами он и поплатился.

? ? ?

Уникальному творческому обкому партия, конечно, создавала максимально комфортные условия, но и о башне из слоновой кости речь тоже не шла. Да и вступали в партию люди не для того, чтобы в «башне» отсиживаться: они искренне хотели принести пользу пролетарскому делу. Хотя бы потому, что испытывали угрызения совести за собственное процветание и благополучие на фоне окружающего «остров Голливуд» океана нищеты и насилия. Вряд ли у кого-то из них получилось бы организовать профсоюз чиканос, но никто, кроме них, не смог бы исполнить не менее ответственную и благородную миссию: спасти тех же чиканос от увечий и смерти в момент обострения стачечной борьбы.

Фрэнк Таттл, Луиза Брукс и Альфред Савуар

Если — даже ненадолго — рядом с пикетчиками вставали Гейл Сондергаардт или Джон Гарфилд, насмарку шел весь день у копов и бандитов, собравшихся втоптать «красную сволочь» в асфальт. Очевидцы вспоминают дивно киногеничную — и вполне обыденную — мизансцену, достойную вестерна, которую можно было лицезреть однажды ночью (1938) в округе Керн. Целый караван автомобилей «красных» звезд встал, не позволяя им вцепиться друг другу в глотку, между бастующими батраками и наемными бандитами.

Но ситуации, требовавшие миротворческого вмешательства, возникали не каждую неделю. Основная перемена в жизни голливудских новобранцев партии, по сравнению с их безыдейным прошлым, заключалась в том, что теперь они были обязаны участвовать в частых, очень частых партсобраниях. Если верить сценаристу Ричарду Коллинзу, на протяжении восьми своих партийных лет он присутствовал на двух собраниях в неделю, не считая еще трех мероприятий не под эгидой, но с участием коммунистов.

С подачи КААД, эти собрания станут именовать не иначе, как «подпольными». «Подпольность» заключалась в том, что проходили они не в публичных местах (интересно, какие публичные места в Голливуде подходили для партсобраний), а в привычной для их участников домашней обстановке. Проще говоря: у бассейнов на виллах партийных товарищей.

В общепринятом смысле слова никто не конспирировался: не проверялся на предмет слежки, не требовал назвать пароль. Объявлений в газетах о предстоящих собраниях, правда, тоже никто не давал: о них оповещали по телефону, как правило (или чаще всего), в сам день собрания.

Чем они там занимались по несколько раз в неделю? Репетировали «день Д», чтобы никто не перепутал, кому во главе отряда гримеров брать водокачку, а кому — во главе штурмовой группы электриков — Китайский театр Граумана? Закладывали в сценарии закодированные инструкции для «спящих» агентов?

Я не сомневаюсь в том, что, если бы Коминтерн последовательно держал курс на мировую революцию и пришел к выводу, что в США сложилась революционная ситуация, то хотя бы часть партийных кинематографистов участвовала бы в уличных боях. Были бы и отряды гримеров (ничего смешного: в Испании же доблестно воевали за республику отряды, скажем, парикмахеров и тореадоров), и зашифрованные приказы. Но политика Коминтерна изменилась со времен пагубного Гамбургского восстания (1923), мировая революция на повестке дня не стояла. Правда, в 1928-ом Сталин выдвигал тезис о наступлении «третьего периода» борьбы Коминтерна в связи с обострением кризиса капитализма, но к середине 1930-х Коминтерн столько раз обжегся на неверной оценке ситуации в той или иной стране, что и этот тезис утратил актуальность.

Ни на одном из громких судебных процессов, на которых судили и осудили десятки руководителей партии по обвинению в намерении силой свергнуть правительство и строй Соединенных Штатов, не было предъявлено ни одного доказательства подготовки революции. Несмотря на то, что партия кишела провокаторами и агентами ФБР, в том числе и занимавшими очень высокие посты. Стандартный набор улик сводился к текстам «основоположников» и теоретическим статьям партийных идеологов. Эти улики удостоверяли лишь то, что коммунисты — революционеры.

Да, конечно: коммунисты — идеальные коммунисты — это революционеры. Но революция для них — не цель, а средство построения бесклассового общества. В повседневной практике они готовят не революцию, а условия, при которых эта цель станет достижима. Даже революционную ситуацию сами коммунисты создать не могут — только позаботиться о том, чтобы при возникновении революционной ситуации нашлось достаточно сознательных бойцов, которые направят движение масс в правильное русло.

Так, чем же они занимались на своих бесконечных собраниях? Вы не поверите: изучали диалектический и исторический материализм, теорию прибавочной стоимости, положение рабочего класса и расовый вопрос, происхождение семьи, частной собственности и государства, наконец.

Представлением о зловещей атмосфере партсобраний Америка обязана тем ренегатам, которые в эпоху «красной паники» стали еще и доносчиками. Оправдываясь перед самими собой, они нагнетали бульварные страсти, благо многие из них были сценаристами. Леопольд Атлас так описывал обсуждение на партсобрании допустимой степени творческой свободы для партийных писателей:

«волчья стая за работой», «атака гиен», «я видел кошмарный сон наяву».

Очнуться от кошмарного сна Атласу никто не мешал, вервольфы не преследовали бы его, пока не загнали бы до смерти. Тем не менее, он, как и другие ренегаты, не рассказывал человечеству о том, свидетелем и участником каких кошмаров он был, пока не получил повестки на допрос в КААД.

В конце 1940-х Жан Ренуар, бежавший от нацистов в Голливуд и обжившийся там, потребует в письме к сыну-студенту, чтобы тот, боже упаси, не лез в политику. Не хочет же он, чтобы пошли прахом усилия, которые приложил папа для его поступления в университет. Или того пуще: чтобы папу выкинули со студий, допрашивали, депортировали, как его друга Ганса Эйслера.

Главный аргумент Ренуара: он сам стоит вне политики, но не от страха — от скуки:

Нет ничего скучнее, чем американские коммунисты.

Сынок, ты же не хочешь, чтобы тебе было так скучно, что тебя за это арестуют и вышлют из Америки?

Рискну предположить: Ренуар, в 1930-х снявший для компартии Франции киноплакат «Жизнь принадлежит нам» (1936), сравнивал голливудских «красных» с их французскими единомышленниками. Компартия Франции была не то, что легальной, но даже парламентской, а некоторое время — даже правительственной. Но явно отличалась, хотя ее собрания как раз проходили в публичных местах, гораздо более боевым духом.